Когда зацветают подснежники
Шрифт:
«Семеновцы!.. В Люберцах!.. Все пропало…»
Володя почувствовал, как сразу взмокла спина.
— Документы!
Володя протянул репортерскую карточку. Солдат повертел ее в руках, по складам прочел: «Ре-пор-тер». И ничего не понял.
Проворные руки ощупали карманы. «Да, хорош бы я был с револьвером», — подумал Володя. Взглянул на трактирный зал, и снова у него внутри что-то провалилось.
Два здоровенных семеновца держали за руки машиниста. Рядом стоял унтер и разглядывал револьвер, наверное только что извлеченный из кармана задержанного.
— Шаповалов,
— Но, господин унтер-офицер, я буду жаловаться и не премину написать в газете, я репортер…
— Репортер! А ну шагом!
Володю и машиниста заставили закинуть за спину руки. Солдаты взяли винтовки на изготовку.
«Куда нас ведут? Ужели конец?..» Володя посмотрел на машиниста. Тот был спокоен. «А ведь у него отобрали оружие! Ему уже не выкрутиться!..»
От трактира до станции было недалеко. В зале ожидания на скамейках под охраной солдат сидело несколько рабочих-железнодорожников. Посредине зала стоял стол. На нем полевой телефон, солдатская манерка. За столом, положив голову на руки, спал капитан.
Солдаты, конвоировавшие Володю и машиниста, не решились будить начальство. Но Володя уже успокоился. Была не была, ведь он репортер, а это публика нахальная и вездесущая. Сейчас самое время закатить скандал «по-репортерски». Но куда девались нужные слова…
— Фамилия?
Капитан спросил, не поднимая головы. Машинист молчал. Капитан не стал повторять вопроса, но оторвал голову от стола.
К офицеру подскочил солдат, протянул револьвер и пальцем указал на машиниста. Капитан зачем-то заглянул в дуло, потом бросил револьвер в ящик, устало потянулся.
— Господин капитан…
— Молчать! Будете отвечать на мои вопросы!
Капитан вытащил из стола кипу бумаг. Володя понял, что это какие-то списки. И против многих фамилий приколоты фотографии.
Медленно, как-то нехотя капитан вглядывался в изображения, потом откидывался на стуле, присматривался то к Володе, то к машинисту, опять скользил глазами по списку. Он отложил уже в сторону изрядную стопку просмотренных листов. Машинист, казалось, не обращал на офицера никакого внимания. Равнодушно, без всякого интереса, разглядывал он грязный полутемный зал ожидания, рабочих и попа.
Володя сразу и не заметил, что в зале сидит поп. Зачем он здесь? Тоже задержан? Нет, не похоже. Батюшка тянул чай из здоровенной фаянсовой кружки. Ему было жарко. Вспотевшая грива свисала мелкими слипшимися косичками, на лбу набухли крупные капли пота, которые поп смахивал волосатой ручищей.
— Вы машинист Алексей Владимирович Ухтомский?
Володя вздрогнул. Он забыл о капитане. А тот уже стоял, и в руках у него была фотография.
— Вы будете расстреляны!
Володя понял, что офицер обращается к соседу.
— Я знал… — спокойно, не повышая голос, ответил машинист.
«Ухтомский! Ухтомский!» Володя весь напрягся. Он должен запомнить эту фамилию. И если останется жив, расскажет о машинисте, о том, как тот спас московских дружинников и членов стачечного комитета. Если останется
— Господин репортер. — Капитан рассматривал Володино удостоверение. — Я должен задержать вас для выяснения личности. Сейчас уже поздно, а завтра в Москве полиция все и прояснит. Если вы действительно репортер, то сегодня вам будет много работы. Пожалуйста, я мешать не буду. Мы заинтересованы в том, чтобы верноподданные его величества знали, какая кара ожидает всякого поднявшего руку на трон.
Офицер говорил, с трудом подбирая слова. И говорил с тайной надеждой, что этот вот молодой человек действительно окажется репортером, и тогда, как знать, быть может, не дела, а вот эта фраза поможет сделать ему, пока никому не известному капитану, блестящую карьеру.
Ухтомский посмотрел на Володю. Они встретились взглядами, и Володе показалось, что машинист узнал его.
Конечно, узнал — хорошая, добрая улыбка раздвинула вахмистрские усы.
Между тем капитан подозвал священника, они о чем-то пошептались. Священник вытащил из кармана крест, стряхнул с рясы хлебные крошки. Капитан предложил Ухтомскому исповедоваться. К удивлению Володи, Ухтомский не отказался. А может быть, и машинист принимает его за репортера? Или правда никому не хочется умирать в безвестности? Хотя если Ухтомский не поверил в то, что Володя репортер, то, значит, узнал в нем своего, боевика. И теперь он спокоен — свой товарищ расскажет о его последнем часе.
Володю знобило от возбуждения и страха. Он никогда не присутствовал на исповедях смертников. И не знал, как помочь машинисту. Требовать следствия, суда? Но это смешно. Сейчас в Москве полковник Мин так же, вот, без суда и следствия, убивает тысячи рабочих. В Москве полковник, в Люберцах — капитан. Всякому чину свой шесток.
Священник ждал исповеди. Ухтомский рассказывал биографию. Из мещан Новгородской губернии… Нет еще и тридцати. А в Пензе дом, жена, дети… Машинист замолчал. Задумался.
В зале никто не проронил ни слова. Все ждали.
Но машинист молчал. Исповеди не получалось. Капитан понял это первым. Засуетился, натянул шинель.
— Господин репортер, пожалте с нами. И не вздумайте бежать.
У Володи подкосились ноги. Ужели вот так, сию минуту, машиниста выведут в ночь и где-то здесь, за углом, расстреляют? А Володя должен будет стоять и смотреть. И не иметь сил напасть на палачей.
Нет, он сейчас скажет этому капитанишке, что большевики не оставляют товарищей в беде. Он встанет рядом с Ухтомским. И пусть никто не узнает, как они умерли…
Машинист догадался, о чем думает Володя. Посмотрел на него сурово, словно приказал жить.
И Володя понял — Ухтомский сделал свое дело. Он спас сотни боевиков. А Володя? Его ждет Иннокентий. Его ждут истекающие кровью дружинники Пресни. И пусть он не привез им подмоги. Зато им будет ясно, что нужно на время покинуть баррикады. Нужно сохранить людей. Выждать. Где он это читал, у Горького, кажется, что пламя должно прикрываться дымом, чтобы потом возгореться вновь с невиданной силой. Господи, такая минута, а он ищет цитаты…