Когда загорится свет
Шрифт:
— Ася идет.
Дверь с шумом распахнулась.
— Папа дома?
— Дома, дома, — ответил, вставая, Алексей.
Девочка ворвалась, как ураган. Светлые косички подпрыгивали на плечах, личико раскраснелось от ветра и холода. Она обняла отца, и он сверху глянул в ее смеющееся личико и светлые, прозрачные зеленоватые глаза.
— Ну что, собрание кончилось?
— Какое собрание?
— Ты же была на собрании.
— Нет… Это утром был сбор, а потом мы работали на станции. И знаешь, наш класс лучше всех, представь себе,
— Ишь ты, работали… Что ж вы там делали?
— Как что? Разгружали дрова. Я тебе говорю, столько дров пришло! И знаешь, мама, сухие, совершенно сухие. Только тонкие очень бревнышки. Как ты думаешь, вагона дров надолго хватит?
— Для чего?
— Ну просто вагона…
— Для нашей печки — надолго, а для заводской печи — это как собаке муха.
— Ты всегда так, — надулась она. — Собаке муха… А мы разгрузили целый вагон, понимаешь, и Фонька ушиб палец и больше не мог разгружать. Но мы все равно кончили первые, хотя в пятом классе есть такие парни, что только держись! Но мы сказали: хоть умрем, а будем первыми.
— Ну, ну…
— Не веришь? А я тебе говорю, что да. Спроси кого хочешь. В воскресенье мы опять будем разгружать — конечно, если привезут дрова. А если будет снег, мы будем разметать снег, потому что нет машин и некому, вот мы и уберем улицы. Мама, а обед готов?
— Готов, готов, вымой руки. Сейчас даю.
— Руки? — спохватилась она. — В самом деле… посмотри-ка, вот тут смола, настоящая смола, понюхай, как пахнет, это отмоется мылом?
Она сунула ему под нос маленькие ручки. Он почувствовал запах дерева, смолы. И еще какой-то трогательный и смешной запах.
— Ася, знаешь что? От тебя еще пахнет молоком.
— Выдумаешь тоже! Каким еще молоком?
— Все маленькие дети пахнут молоком, — сказала Людмила, наливая суп.
— То маленькие, а я?
— Это-то и странно, — серьезно сказал Алексей, но девочка уже забыла о его замечании. Она втянула носиком подымающийся над тарелками пар.
— Борщ? Обожаю борщ.
— А еще что ты обожаешь? — улыбнулся Алексей.
— Что еще? — Она на мгновенье задумалась. — Из еды или вообще?
— Вообще.
— Вообще страшно много чего. Так сразу ведь трудно сказать, правда?
— Действительно.
— О, посмотри-ка, заноза в пальце. Но такая маленькая-маленькая, видишь?
— Я выну после обеда, — сказала Людмила.
Алексей встревожился.
— Выдумки с этими дровами. Неужто уж и в самом деле больше некого послать…
Ася возмутилась.
— Ну и что ж! Я же говорю тебе, что мы разгрузили целый вагон! И сразу будут развозить, куда надо. Сам начальник станции нас похвалил, а ты что? Дети… Это просто нехорошо с твоей стороны, — сказала она жалобно и серьезно.
— Ну, ну, я ведь не о тебе… Только это слишком тяжелая работа.
— Ну да, тяжелая! А мама могла три месяца грузить дрова каждый день?
— Ты грузила дрова? — удивился Алексей.
— Случалось, — сказала
И Алексей вдруг вспомнил, что он еще ни разу не спросил ее, что она делала эти годы. Эвакуация… Как будто одно это слово все объясняло. Но каково же его содержание?
— И тогда было похуже, — щебетала девочка. — Был такой мороз, такой мороз, что прямо не знаю… Я уж думала, что дом потрескается от мороза. Тогда мама как раз и отморозила ноги. И доктор сказал, что нужно ан-ан-ту… Мама, как это слово?
— Ампутировать.
— Вот-вот, антутировать пальцы, но потом обошлось, и мама тогда привезла на санках много-много дров, и мы затопили печку, и было так жарко… Чудные галушки, правда? Ты любишь галушки? И я тоже…
— Это, видимо, наследственное…
— Наследственное? У нас в классе Степа побил одного маленького, так Бим-Бом сказал, что это наследственное. Почему?
— Понятия не имею.
— Видишь, какой ты… А Мара говорит, что ее папа, так тот все знает. Мара — это моя подруга.
— Ешь, доченька.
— Я ем, мама, а можно оставить немного галушек? Знаешь, Дуня нашла щеночка такого маленького, и у него перебита лапка, и он теперь у них. Я отнесу ему немножко.
— У Демченко? — заинтересовался Алексей.
— Да, да. Этот щенок утром скулит и всех будит. И у него такой ужасный аппетит, что как наестся, так у него пузико, как барабан, лежит и только сопит, а через минуту опять просит есть. Такой черненький-черненький.
— Пойдем вместе к Демченко, он меня приглашал.
— Вот замечательно, я покажу тебе щенка. Профессор говорит, что он грязнуха, но ведь он еще совсем маленький, да? А потом он научится, правда?
— Наверняка, — ответил Алексей. Он думал не о щенке, а о Людмиле. О Людмиле, которая где-то далеко-далеко грузила дрова, тащила их на санках и отмораживала себе ноги. Что еще она там делала? Что это были за годы? Но теперь уже даже неловко спросить. Они уже больше месяца вместе, а он до сих пор ничем не поинтересовался. Да, а теперь уже поздно спрашивать, — теперь еще и это ляжет между ними неприятной тенью. Впрочем, терять уже нечего. Уже ничего нельзя было спасти и исправить, да Алексей вовсе и не стремился к этому.
Лишь теперь он заметил несколько седых волос в гладко причесанных волосах жены.
— У тебя седые волосы, — сказал он и опять пожалел о сказанном.
— Есть, — спокойно сказала Людмила. — Ты только сейчас заметил?
В ее тоне не было упрека, скорее легкая насмешка. И Алексею снова стало неловко.
— Ну как, дочка, идем в гости?
— Хорошо, только подожди, я эти галушки… Мама, можно в этот горшочек?
Она взяла отца за руку.
— Ты, осторожно, здесь скользко на лестнице. А знаешь, когда война кончится, здесь будет свет, не веришь? Смотри под ноги, а то тут можно наступить на какую-нибудь гадость. Ты лучше иди за мной, я каждый день хожу к Дуне и знаю, как пройти. А ты у них еще не был?