Когда загорится свет

Василевская Ванда Львовна

— Постараюсь.

Теплая щека прильнула к его ладони. Не глядя на отца, Ася скороговоркой спросила:

— Почему ты теперь не любишь маму?

В первую минуту он не понял.

— Что?

— Ничего, ничего, уже ничего…

— Но я же не расслышал, доченька…

— Не расслышал, и не надо… Ничего, ничего… Я ничего не сказала…

— Ну, раз ничего, так спокойной ночи.

— А ты что будешь делать?

— Почитаю немножко…

— Ну хорошо, посиди тут, а я закрою глаза и буду спать.

Он сел за стол, и только теперь до его сознания дошел вопрос

ребенка. Он испугался. Да, да, то, что было между ним и Людмилой, было не только их достоянием… Была еще дочка, и — она права — она не так уж мала. Она уже замечает, думает, быть может мучается этим вопросом, что отец не любит мать. Она чувствует, что теперь все иначе, чем было. Какие же мысли роятся в маленькой головке, какие заботы обременяют маленькое сердечко?

Но мысли об Асе вскоре вытеснило то, что случилось вчера в темноте. Петька! И Алексей ощутил в себе хаос, путались, рвались мысли. Петька, вчерашний товарищ, сегодня — бандит и убийца. Хотя, быть может, он и до того был преступником? Как он издевался, как насмехался над этой солдатской шинелью, которую когда-то сам носил, которая его защищала когда-то от сырости и холода, от ветра и мороза. А теперь он неслышными, кошачьими шагами крадется по пустынным улицам, прислушивается, кошачьими глазами всматривается в темноту. Так же, как крался он когда-то по занятой немцами деревне, так крадется он теперь по своему городу.

Какими же путями надо идти, по каким бездорожьям блуждать, чтобы из бесстрашного воина превратиться в грабителя, вора, бандита? А если он был преступником уже давно, то почему в те, самые трудные, дни умел найти в себе героизм, выдержку и почему это сломилось, минуло и рухнуло в такую пропасть? Война подняла его и война столкнула обратно, на самое дно преступления.

На лестнице раздался шум. Высокий женский голос и что-то сердито отвечающий мужской бас. Алексей взглянул на Асю. Она спала, спокойно дыша. Но там уже кто-то ворчал под нос, спускался вниз, а из комнаты Тамары Степановны сквозь приоткрытую дверь падал свет.

— Алексей Михайлович? Ох, как я испугалась… Зайдите, зайдите на минутку.

Он стоял в нерешительности.

— Я было вышел посмотреть, показалось, что кто-то кричит.

— Это там, у соседа внизу. Ничего, ничего. Заходите, как раз чай готов.

Он вдруг почувствовал, что не может оставаться один. Ему захотелось услышать человеческий голос, поговорить — все равно о чем, только бы оторваться от гнетущих мыслей.

— Разве на минуточку…

— Пожалуйста, пожалуйста… Такой близкий сосед, а еще не были у меня. Людмила Алексеевна иногда заходит, а вы…

Алексей удивился. Что общего у Людмилы с этой слишком интенсивно благоухающей духами соседкой? Однако он вошел. Отступать было поздно: только закрывая за собой дверь, он увидел за столом Феклу Андреевну. Тамара заметила, что Алексею неприятна эта встреча.

— Фекла Андреевна как раз собирается домой…

Старуха собрала со стола засаленные карты и положила их в черную, сшитую из шерстяной материи сумку.

— А мы тут вечерком погадали на картах. Я вот только выпью чайку — и домой. Пора

ложиться. Самый здоровый сон до полуночи, а потом уже сколько не спи, все не то.

— Садитесь, Алексей Михайлович.

Он неохотно сел. Тамара с явным нетерпением наливала старухе чай, пододвигала чашку, стараясь поскорее от нее избавиться. Старуха внимательно следила за ними своими совиными глазами.

— А я и говорю: Тамара одна сидит, сосед тоже, кажется, сегодня один, зайти, говорю, пригласить. Если Людмилы Алексеевны нет, кто ж ему чаю даст? Поздно уж, наверняка чайку хочется.

Она мелкими глотками прихлебывала чай. Тамара открыла шкаф и достала тарелку с сухим печеньем. Глаза старухи блеснули.

— Печенье… Сухое, но я размочу в чаю…

— Может, вы лучше возьмете с собой, Фекла Андреевна? — предложила грубовато Тамара.

— Ну что же. В самом деле возьму с собой, дома потихоньку съем, а то что мне вам, молодым, мешать.

— Вы нам не мешаете, — сухо возразил Алексей.

— Нет… Я уж знаю. Старым старое, молодым молодое… Дай-ка, душенька, еще вот этого… Сама пекла? Очень удалось печенье, рассыпчатое… Ну, так я пошла, покойной ночи.

Тамара выпроводила ее в коридор, и Алексей слышал, как они перешептывались там. Ему стало не по себе. За каким чертом он сюда пришел?

Тамара вернулась и засуетилась у стола.

— Пейте, пейте, Алексей Михайлович, чай хороший, мне один знакомый с фронта привез. Хоть и говорят, что крепкий чай портит цвет лица, а я люблю.

— Вашему цвету лица, видно, не вредит, — нечаянно сказал Алексей и рассердился на себя, увидев, что это принято за комплимент.

Тамара улыбнулась и опустила глаза.

— Что вы, что вы… Раньше, до войны, действительно… А теперь…

На стене висела мандолина.

— Играете?

— Да, немножко, себе аккомпанирую.

— Так вы и поете?

— Так, по-домашнему… Когда грустно, лучше всего, запеть, на сердце легче становится, правда?

— Не знаю, я никогда не пел.

— Жаль, а я как раз думала: Алексей Михайлович, наверно, хорошо поет.

— Почему? — улыбнулся он.

— Не знаю, так… И голос у вас такой… точь-в-точь, как у людей, которые поют. Так, может, спеть вам?

— Пожалуйста.

Она сняла со стены мандолину и уселась в плетеное кресло. Заложив ногу на ногу, она показывала безукоризненные шелковые чулки и уже поношенные заграничные туфельки. Алексей опять невольно вспомнил, что о ней рассказывали. Зазвенели струны, слабый, но чистый голосок начал:

«Пулями простреленная, штыками пробитая…»

Алексей вскочил, едва не сбросив чашку со стола. Тамара испугалась.

— Что случилось?

— Почему вы начали это петь?

Она растерянно опустила мандолину на колени.

— Так как-то… Не нравится вам? Нет, нет, уже не буду… Я знаю, как это бывает, когда чего-нибудь не переносишь… Или какое-нибудь воспоминание, или что… Почему вы так побледнели, Алексей Михайлович? Может… У меня здесь есть немного наливки, попробуйте.