Когда загорится свет
Шрифт:
Алексей выпил наливки. Тамара оживилась.
— Я знаю, что-то вдруг кольнет человека… А вы даже побледнели. Какая-то тайна? Верно, любовная…
— Глупости говорите, Тамара.
— Почему глупости? Вы такой красивый, Алексей Михайлович.
Она налила себе и гостю наливки. После первой рюмки яркий румянец сразу разлился по ее гладким, словно детским щекам. «Видимо, быстро пьянеет», — подумал Алексей.
— Только глаза у вас сердитые и улыбаетесь вы редко.
— Я вижу, что вы сделали много наблюдений над моей наружностью, —
Она плотнее закуталась в накинутую на плечи белую шаль, словно ей стало холодно.
— Ну, почему же? Много ли нужно, чтобы заметить некоторые вещи… А я люблю присматриваться к людям. У меня, например, был один знакомый…
— У вас вообще, кажется, было много знакомых? — спросил он грубо, охваченный непонятной злобой.
— Я вижу, что и вам на меня наговорили. Не верьте, Алексей Михайлович, эти подлые бабы со света сжить готовы от зависти!
— В чем же они вам завидуют?
— В чем? Во всем. Что я душусь… А эти духи мне знакомый с фронта привез… Что все-таки одеваюсь… А никому нет дела до того, что я иногда ночами сижу, чтобы починить, выстирать, выгладить. Стараюсь быть на человека похожей, а всем это глаза колет. Но вы добрый человек, я знаю, и не станете обращать внимания на сплетни. Им только бы посплетничать! Да еще в таком доме, как наш, где столько народу. И заступиться за меня некому, так что это легко. А вот когда управдом четвертый раз женится, ему никто слова не скажет, ему все можно…
Теперь уже Алексей сам наливал и себе и ей.
Будет опять болеть голова, и нога, как всегда, на другой день будет больше ныть, но пусть. Он давно не пил, — с той самой встречи с Торониным, — и теперь ему захотелось почувствовать туман в голове, болтать о пустяках, хоть на минуту освободиться от этих сжимающих голову железных клещей.
— Эти чулочки вам тоже знакомый подарил?
— Эти? Нет… Хотя да, действительно, что ж тут дурного? Ходить всегда в бумажных? Сразу иначе выглядишь, когда приличные чулки наденешь, правда?
В ушах Алексея неприятно зазвучало это Асино словечко «правда?». Он помрачнел.
— Вы что нахмурились, Алексей Михайлович?
— Так, ничего, Тамара Степановна.
— Почему вы называете меня так официально? Зовите лучше Тамара. А я вас — Алексей. Можно?
Он не отвечал. Ему вспомнилось, что Людмила может каждую минуту вернуться, что Ася осталась одна в квартире, и он поднялся.
— Пора идти.
Тамара вскочила.
— Как, уже? Вы же только что пришли!.. Посидите, посидите еще немножко…
Она загородила ему дорогу. Тамара была ниже его, и ей приходилось поднимать голову, чтобы взглянуть ему прямо в лицо. Щеки ее покраснели, на висках пульсировали жилки, краска с губ с одной стороны стерлась, и казалось, что губы немного искривились. В ее глазах отражалась немая мольба.
— Алеша, останься, — шепнула она ему прямо в лицо и схватила за рукав.
— Что вы, что вы, Тамара Степановна?
Он
— Останься… Останься со мной, не бойся, я не буду за тебя цепляться, я не из таких… Я просто не могу, не могу оставаться здесь одна, — шептала она в отчаянье…
— Успокойтесь, — сурово сказал Алексей и посадил ее на стул.
Она склонилась к столу и заплакала, не закрывая лица. Слезы капали на стол, на зеленую плюшевую скатерть и застывали на ней темными круглыми пятнами. Она машинально размазывала их пальцами.
— Теперь вы будете думать обо мне то же, что и все… А что я могу поделать? Все у меня выходит не так, как хочется…
Вдруг слезы прекратились, и она подняла на Алексея улыбающееся лицо.
— И я вам, значит, нисколько не нравлюсь? Ни столечко?..
Он пожал плечами.
— Вы красивая, Тамара Степановна, и сами это хорошо знаете.
— В чем же дело?
В чем собственно было дело? Его попросту не влекло к ней. Он даже удивился, до какой степени не влекло.
— А я уже давным-давно, как только в первый раз вас увидела, подумала… А вы — ноль внимания… Сегодня вот в первый раз зашли посидеть. Правда, тут приятно? И тепло, я два раза в день печку топлю, страшно люблю, чтобы тепло было.
— Вы не работаете?
— Как так? — возмутилась она. — Конечно, работаю. В бельевой артели — и шью и вышиваю.
— И до войны там работали?
Она съежилась и исподлобья взглянула на него.
— До войны? Нет… Эту артель только теперь организовали. А до войны… Я училась, кончила десятилетку.
Он лишь теперь осознал, что она и в самом деле еще совсем молоденькая. Ее манера притворяться взрослой, ее аффектированные гримаски и жесты скрывали возраст, но теперь он увидел, что кожа свежа у нее свежестью молодости.
— А ваш муж? Вы ведь были замужем?
— Была… Мой муж на фронте.
— Пишет?
Она закуталась в шаль до самого подбородка.
— Нет… С сорок первого года не пишет, с лета. Но он приедет, — сказала она шепотом, словно доверяя ему тайну, и ее глаза расширились. Они стали почти черными, зрачки поглотили голубую кайму радужной оболочки.
Алексей заметил, что не надежда покрыла бледностью ее лицо, а непреодолимый мучительный страх.
— Он придет и убьет меня… — сказала она.
— Что вы!..
— Я знаю, я хорошо знаю…
— За что ж ему вас убивать?
Она, прикусив губы, исподлобья глядела на Алексея.
— Не стоило бы вам этого говорить… Я бы этого никому не сказала… Но сейчас я пьяная и не могу больше… Он мне сам сказал, когда уезжал, что наверняка вернется, что бы ни случилось, и если что не так, убьет меня… А он всегда держал слово. Так что это уж так и будет.
— Но зачем ему убивать?
— Зачем? Он ведь… Ведь ему расскажут, побегут к нему со всякими сплетнями… Мало ли обо мне болтают!