Когда же пойдет снег

Рубина Дина Ильинична

– Ты что-то плохо выглядишь, Макся. Ты курсовой проект пишешь?

– С вами попроектируешь...
– хмуро буркнул он.

Сегодня я просидела на скамейке дольше обычного, потом медленно поднялась на третий этаж, к себе.

Проходя мимо седьмой палаты, я заглянула туда и сказала маленькой худой женщине, у которой не только руки, но даже лицо казалось натруженным:

– Петрова, к вам сын пришел.

– Ой, спасибо, дочка!
– Она стала суетиться, выкладывать какие-то пакеты

из тумбочки.
– Ты меня так обрадовала, доча!

Я подумала: почему эта женщина называет дочерью еле знакомую девушку? Может быть, потому, что у нее четверо сыновей и она всю свою жизнь мечтала иметь дочь? А может быть, она просто очень добрая женщина?

В палате я отобрала из сетки несколько мягких яблок и положила на тумбочку Веры Павловны, хотя для ее оставшихся зубов и эта пища была немыслимой.

Сухо щелкнул выключатель, и заоконное пространство из-за отразившихся в окне двух наших коек и тумбочек мгновенно стало больничным и неспокойным.

А днем оно было таким по-осеннему прозрачным, ласковым...

Я молча лежала с закрытыми глазами и представляла, как папа листает наш альбом с фотографиями. Я мысленно переворачивала страницы вместе с ним.

Вот Сочи. Меня еще нет на свете. Мама стоит на берегу, на ней очень открытый купальник. На плечах у нее сидит маленький Максимка, голенький, его толстые, по-детски еще кривые ножки свешиваются маме на грудь. Максимке два года, маме - девятнадцать. Они смеются.

Как это сказал Макс? "Она нарочно тебя придумала, чтобы вышибить из себя эту любовь". Ну да, понимаю; думала - родится ребенок, хлопоты, переживания, о том и подумать будет некогда. Мосты сжигала...

Значит, все это - море, чайки, маленький Максимка, любовь к отцу - было до меня? А я для мамы - горький ребенок!

Нет, нет, все не так... Вот другая фотография. Снимал Максим, и вышло плохо, размыто. Меня собирают в детский сад. Я ору благим матом, запрокинув голову так, что лица не видно. Мама натягивает мне правый ботинок, папа левый. Они смеются, и руки их соприкасаются.

Да, да, руки их соприкасаются... Максим просто напутал! Не могло такого быть, и письма эти - ерунда.

Я не заметила, как в палату пришла Вера Павловна. Она долго сидела на койке, неподвижно смотря в темное пространство за окном, заполненное больницей, потом медленно и отчетливо сказала, не глядя на меня:

– Как смерть никого не щадит!

У меня под горлом что-то сорвалось и, обливая все внутри холодом, медленно поползло вниз. У меня всегда так бывает, когда я чувствую, что сейчас сообщат о чьей-то смерти.

– Кто?
– коротко спросила я.

– Лена умерла, - сказала Вера Павловна, строго и горько взглянув на меня.

– Какая Лена?!
– закричала я, беспомощно встряхнув пустыми кистями рук

и пряча их между коленями. Но я уже знала какая.

– Бледная, рыженькая девушка из третьего корпуса. Помнишь, у окна все сидела и читала. С длинными волосами...

В комнате было тихо, так тихо, что различались шаги в дальнем конце коридора.

– Ну, не надо плакать...
– сказала она.
– Мне тоже тяжело. Сколько раз сталкивалась, а все не привыкнуть... У нее сердце не выдержало, так на операционном столе и скончалась.

– А у меня крепкое, правда. Вера Павловна?

– И не думай об этом, не надо тебе об этом думать. И перестань плакать, сколько можно!

– У меня папа недавно женился на хорошей женщине, Вера Павловна, знаете... А я не желаю с ней разговаривать, извожу отца, брата, всем треплю нервы и веду себя, как последнее хамье. Это ужасно, да?

– Да уж что хорошего...
– вздохнула она. Потом разобрала постель и вдруг, обернувшись ко мне, по-детски спросила: - Свет не будем гасить, да? Страшно...

У меня даже ноги ослабели, когда я увидела его. Он возник из мира здоровых людей и был его воплощением. Он стоял с авоськой за решетчатой оградой, и железный прут вертикально пересекал его лицо. Не улыбаясь, он молча смотрел, как я подходила к нему - к нему, такому красивому!
– в этом диком больничном халате.

– Вот и свиделись...
– сказал он тоном человека, просидевшего на рудниках тридцать лет и случайно заставшего в живых друга детства.

– Я тебя вижу второй раз в жизни, - сказала я.
– Это же можно с ума сойти. Ты у Максима узнал, где я? Он тебя здорово бил?

– Здорово, - сказал он и засмеялся.
– Ну, улыбнись, я хочу поцеловать тебя в улыбку.

– Забор мешает, - заметила я.
– Пойдем, я тебе покажу лаз. Как ты умудрился в тихий час прийти?

– У меня часы отчаянно спешат, - оправдывался он.
– Если б я их время от времени не ставил на место, я думаю, они давно отсчитали бы двадцатый век и принялись за двадцать первый.

Мы шли по обе стороны забора, и я мучительно, всем телом чувствовала на себе ужасный халат. В нем у меня не было ни груди, ни талии, а все только подразумевалось.

Я шла и, не оглядывая себя, чувствовала, что у ворота из-под халата кокетливо выглядывают обтрепанные завязочки рубашки. Но мучительней всего чувствовалось задыхающееся, заикающееся сердце.

– Я тебя вижу второй раз в жизни, - поразившись, сказала я, забыв, что эта мысль уже удивляла меня.

– А с братцем вы великолепная пара сапог, - сказал он.
– Сначала говорил, что ты на занятиях, а сегодня утром накричал на меня, что человек уже три недели валяется в больнице и никому до этого нет дела...