Когда жизнь на виду

Шабанов Владимир Александрович

— А он что? — спрашиваю я.

— «Так, так», — и на место сел.

— Под загадочного работает, — констатирует Григорьев. — Стратег.

За окном, наконец, выключили магнитофон, и мы окунулись в беспокойную, неустойчивую общежитскую тишину. Я думаю о том, как мало мы еще приспособлены к жизни. Перед нами даже не стоит такая задача: приспособиться или, что одно и то же, освоить курс житейских наук. В лучшее время жизни мы их вообще не признаем. И только набив шишек, начинаем приобретать опыт, считая, что опускаемся

и мельчаем.

Наша задача на производстве не выпуск основной продукции, а косвенное обеспечение выпуска. И психология наша близка к психологии футбольного защитника. Мы не «забиваем голов», во всяком случае, очень редко, а выйти в люди мы тоже обязаны. Этого от нас ждут семья и школа, которые пока еще не потеряли к нам интереса и которые в обмен за свой труд и надежды ожидают получить от нас нечто само собой разумеющееся — блестящую карьеру. Но нас много, мы теснимся вокруг одного и того же, а с годами мысли о карьере начинают вызывать в нас смущение.

Пример деловитости и предприимчивости являет собой Григорьев. Ничего не скажешь — живет человек умно. Он уже связался с кафедрой института, заключившего с заводом хоздоговор, привносит чистую науку в деятельность своего бюро, где-то лидирует, не считая еще и большой общественной работы, которую он ведет.

Денисов тоже по-своему деловит: «Спасибо за комплимент, но эта идея, прямо говоря, ваша, так как логически вытекает из ваших общих указаний», «Я человек прямой и говорю наотмашь: да, в этой ситуации начальник отдела совершенно прав».

В своей же деятельности я что-то не улавливаю никакой системы, что иногда навевает мне грустные мысли.

— Тактика, стратегия… — замечаю я. — Работать надо, как положено, вот и вся тактика. Тошнит уже от всяких хитрецов, которые на производстве видны, как блохи на ладони.

Григорьев молчит, но я с любопытством ожидаю его саркастического смеха. Однако этого не происходит.

— Ну и работай, кто тебе не дает, — отзывается он и зевает. Нервно.

— У некоторых еще и профессионализма-то должного нет, а все туда же… Тактика, стратегия… — добавляю я, чувствуя, что он на «грани».

— Ты вот мне скажи, Алексей, — наконец «заводится» Анатоль. — У тебя есть хоть какие-нибудь стремления, желание чего-то достичь, цель, в конце концов?

— Конечно.

— При твоем подходе ты сначала будешь плохим киповцем, потом хорошим, затем гениальным, наконец, лысым киповцем, — Григорьев взял тон, которым он обычно громит претендентов на высшую, чем у него, эрудицию. — Твое кредо для ленивого семени, прикрывающегося высокопарным лозунгом: куда занесло, там и расцвел. Я имею в виду лень не в общепринятом смысле.

— Видишь ли, — отбиваюсь я, — должность начальника вспомогательного цеха как-то не вяжется с такими словами, как мечта, цель. Я бы занялся исследовательской работой, но для начала надо просто утвердиться

в технике. Да и попасть на научную работу не просто. Нужен шеф, нужно, чтобы ты был нужен, и так далее.

— «Утвердиться в технике…» Не зли меня своей дряблой обстоятельностью.

— Не вижу разницы между моей старческой обстоятельностью и твоим голым расчетом. А то, что я делаю на работе, мне нравится. Я частенько выкладываюсь, и для меня это имеет смысл.

— Ну, ну. Представляю тебя через двадцать лет: тихий непротивленец, уютная супруга, огородик, мягкие тапочки, рюмка коньячка по огромным праздникам — культурные серые перспективы.

— Положим, выпивать лишнее даже по праздникам не ахти какое достижение.

— Правильно, этого ты, как лысый киповец, себе позволить не сможешь. Да и еще многого чего. А ты знаешь, например, что кое-чему давно сменили название?

— Я не собираюсь ничему давать другие названия. Во всяком случае, в области морали.

— Действительно, пожалуй, тебе это не понадобится.

— Слушай, Толя, — говорю я, — ты ведь не самый обычный, ты махровый карьерист.

— И опять же неверно, — отвечает тот, вздыхая. — Состояться как личность — вот как это все называется. Учу его, учу…

Я смеюсь.

— Черт возьми, объясни мне одно, — перебиваю я его. — Ты вот и мыслишь дерзко, и кажется иногда, что верно. Но почему же правота твоя, Толя, как правило, такая однозначная?

— Ага! — ревет Григорьев. — Правда-то она глаза колет.

— На видении одной изнанки жизни, по-моему, далеко не уедешь.

— Это мы еще посмотрим. Во всяком случае, от твоей мерной скорбной поступи прямо скулы сводит, — парирует он.

Все, что он говорит, весьма неприятно слушать, хотя и разговор наш скорее символический. Мы уже не раз беседовали вот так, знаем друг друга хорошо и знаем, у кого что болит. Денисов помалкивает, он не хочет «попасть под трамвай».

Тоже принцип. Мои позиции в жизни относительно прочнее, на мой взгляд, чем его. Поэтому Григорьев бомбит в основном меня, пытаясь за мой счет разобраться и в себе. А вообще, я ему даже завидую. Недремлющий ум, руки развязаны от борьбы с самим собой, поэтому чаще всего он занимается другими. Административный талант, как я его понимаю. Таких женщины любят.

Мы молчим, каждый думает о своем. Где-то хлопнула дверь, и по бетонному полу нашего коридора из конца в конец зацокали дамские шпильки. Коридор длинный. Шпильки не спешат. За окном капель. Весна. Шпильки прошли треть коридора. Ребята молчат. Сквозь щели окна просачивается хмельной воздух. Шпильки прошли половину пути. Потолок начинает приобретать перспективу. Где-то открывается дверь, поставленный мужской голос что-то говорит, шпильки приостанавливаются, начинают хохотать и затем продолжают путь. Денисов чертыхается и переворачивается.