Коглин

Лихэйн Деннис

— Сынок, не заботься о том, что думают посторонние.

— Папа, — сказал Томас, — а тебя волнует, что думает хоть кто-нибудь?

— Волнует, что думаешь ты, — ответил Джо. — И твоя мама.

— Она умерла.

— Да, но мне хочется думать, что она видит нас. — Отец Томаса опустил стекло и закурил сигарету. Он держал ее в левой руке, высунув руку на улицу. — Меня волнует, что думает твой дядя Дион.

— Хотя он и не твой брат.

— В некотором смысле он мне даже больше брат, чем мои родные братья. — Отец Томаса затянулся сигаретой, а потом снова свесил руку за окно. — Меня волновало, что думает мой отец,

хотя для него это было бы новостью. Пожалуй, на этом список окончен. — Он грустно улыбнулся сыну. — Для большинства людей в моем сердце нет места. Я ничего не имею против них, но и для них у меня ничего нет.

— Даже для тех, кто сейчас на войне?

— Я незнаком с этими людьми. — Отец Томаса уставился в окно. — Честно говоря, мне плевать, выживут они или умрут.

Томас подумал обо всех погибших в Европе, в России, на Тихом океане. Иногда ему снилось, что тысячи их, окровавленных и искалеченных, устилают темные поля или каменные площади, руки и ноги вывернуты под неестественными углами, рты застыли в беззвучном крике. Ему хотелось схватить винтовку и сражаться за них, спасти хотя бы кого-то одного.

Его же отец, напротив, видел в войне, как и в большинстве других вещей, возможность нажить еще денег.

— Значит, это не должно меня волновать? — спросил Томас в итоге.

— Нисколько, — ответил отец. — Пусть хоть горшком называют и все такое.

— Ладно, я попробую.

— Молодчина.

Отец поглядел на него и ободряюще улыбнулся, как будто улыбкой можно все исправить, и они наконец-то въехали на парковку.

Они увидели Рико Диджакомо, который как раз выходил со стоянки. Рико был телохранителем Джо, пока тот не понял (лет шесть назад), что больше не нуждается в телохранителе и, даже если бы нуждался, Рико слишком умен и талантлив, чтобы прозябать на такой должности. Рико постучал костяшками пальцев по капоту их машины, улыбнулся Джо своей знаменитой улыбкой — такой улыбкой можно осветить ночью футбольное поле, и света хватит, чтобы сыграть финал. Вместе с Рико шли его мать Оливия и брат Фредди. Мать выглядела так, словно явилась из фильма с Борисом Карлоффом: зловещее видение, облаченное во все черное, которое парит над болотами, пока все спят.

Когда семейство Диджакомо удалилось, Томас спросил:

— А вдруг мест больше нет?

— Перед нами всего одна машина, — сказал Джо.

— Но вдруг она и займет последнее место?

— И как мне поможет, если я буду об этом думать?

— Просто мне кажется, ты должен учитывать такую вероятность.

Джо с изумлением уставился на сына:

— Ты уверен, что мы с тобой родня?

— Тебе виднее, — сказал Томас и сосредоточился на своей книжке.

Глава четвертая

Одиночество

В церкви Джо с Томасом сидели в последнем ряду, не только потому, что пришли, когда впереди скамьи были заняты, но еще и потому, что Джо всегда предпочитал держаться у дальней стены.

Кроме Диона (передняя скамья слева) и Рико Диджакомо (пятая скамья справа), Джо заметил еще немало знакомых — не раз отнимавших жизнь у людей — и подумал, чту должен был бы чувствовать Иисус, если бы в самом деле смотрел на них и читал их мысли.

«Погодите-ка, — подумал бы Иисус, — вы забыли про самое главное».

На амвоне отец Раттл говорил про ад. Он выложил все, что

знал, про пламень, про чертей с вилами, про птиц, терзающих печень, после чего перенесся в неожиданную для Джо область.

— Но что же хуже всех этих казней? В Книге Бытия сказано, что Господь посмотрел на Адама и сказал: «Нехорошо человеку быть одному». И создал Господь Еву. Да, конечно, Ева внесла в рай смятение и предательство и обрекла всех нас на страдания и расплату за Первородный Грех. Все это так, и Господь должен был знать, что произойдет, потому что Он знает все. Однако же Он все равно создал ее для Адама. Зачем? Спросите самих себя: зачем?

Джо оглядел церковь, пытаясь отыскать хоть кого-нибудь, кроме Томаса, кто бы искренне задумался над его вопросом. У большинства прихожан вид был такой, будто они мысленно составляли список покупок или прикидывали, что приготовить на ужин.

— Он создал Еву, — сказал отец Раттл, — потому что Ему было невыносимо видеть Адама одиноким. Одиночество — вот самое страшное адское наказание. — Он рубанул по кафедре ребром ладони, и паства оживилась. — Ад — это отсутствие Бога. — Ребро его ладони снова ударило по резному дереву. — Это отсутствие света. Это отсутствие любви. — Он вытянул шею, оглядывая восемьсот душ, собравшихся перед ним. — Понимаете?

Они были не баптисты, им не полагалось отвечать. Однако над толпой прокатился рокот.

— Верьте в Господа, — сказал священник. — Почитайте Его, кайтесь в своих грехах, — сказал он, — и Он встретит вас на Небесах… — А что, если не покаетесь? — Он снова оглядел паству. — Тогда Он отвернется от вас.

Джо понял, что всех держит голос священника. Обычно он звучал сухо и благодушно, но в этой утренней проповеди голос был другой, сам святой отец был другой. Он говорил с такой страстью и горечью, словно предмет проповеди — ад как бесконечная, непроницаемая для света бездна — был слишком страшен для стареющего священника.

— Всем встать.

Джо с Томасом встали вместе с остальными. Джо никогда не испытывал трудностей с покаянием. Он каялся, насколько это возможно для человека с его грехами, жертвовал десятки тысяч долларов на больницы, школы, приюты, строительство дорог и канализации, и не только в Бостоне, где он вырос и где ему принадлежали несколько компаний, или в Айборе, где прожил почти всю взрослую жизнь, но и на Кубе, где проводил немало времени в западной части острова на табачных плантациях.

Он в самом деле поверил на несколько минут словам старого священника. Одной из самых больших тайн Джо был именно страх одиночества. Он не боялся остаться один — это он даже любил, — но это было одиночество, которое он создал сам, и его можно было развеять щелчком пальцев. Это одиночество он заполнял работой, филантропией, родительскими заботами. Он держал его под контролем.

В детстве он не умел держать его под контролем. Одиночество ему навязали, причем, по иронии судьбы, люди, считавшие, что так и должно быть, что ребенок должен расти в одиночестве, спали в соседней комнате.

Он посмотрел на сына и погладил его по голове. Томас взглянул на него вопросительно, немного испуганно, а потом улыбнулся. Потом повернулся к алтарю.

«Ты будешь очень во мне сомневаться, когда подрастешь, — думал Джо, опустив руку на плечо сына и задержав ее там, — но ты никогда не будешь нелюбимым, нежеланным и одиноким».