Кого не взяли на небо
Шрифт:
— Бодхисаттвы, — добавила Йоля.
Татуированные брови Соткен вновь недоумевающе взметнулись вверх.
— Я про Монакуру Пуу. Такие, как он — сейчас редкость, — серьёзно сказала Йоля.
Соткен одобрительно расхохоталась, оценив удачную шутку.
— Ладно, моя хорошая, довольно уже трепаться, пойдём на реку, искупаемся перед сном.
Йоля встала с кровати, поправила сдвинутую вбок полоску ткани своих трусиков, и, нацепив через голову перевязь с потертыми ножнами, неторопливо двинулась к выходу.
Монакура Пуу, сидевший на пузатом бочонке пива перед плотно закрытой дверью женской спальни, легко поднялся, и, стараясь
* * *
Старик бросил кусок псу, лежавшему подле очага, а тот, обнюхав еду, глухо заворчал, и отвернул в сторону огромную голову. На полу вокруг уже валялось несколько кусков жаренного мяса. Блестящие, с отвисающими нижними веками глаза волкодава печально глядели на хозяина. Тот, закончив трапезу, швырнул на стол грязный нож и вытер усы засаленным рукавом вязанного свитера. Он придвинул к себе старую охотничью винтовку ипринялся бережно чистить части оружия промасленной тряпкой, а в его чёрных глазах плясали красные блики огня. Пёс вздёрнул голову и втянул воздух, принюхиваясь. Потом поднялся на лапы и сделал два шага, остановившись перед входной дверью. Шерсть на его загривке встала дыбом, он скалил зубы; с уголка пастистекла струйка вязкой слюны. Старик откинул в сторону тряпку и переломив ствол, вставил два патрона. Запертую дверь подёргали с той стороны, пёс тихонько зарычал и придвинулся ближе.
— Уходи, Монакура Пуу, — голос у старика дрожал.
— Запомнил моё имя, отец? Открывай, поговорим. — раздалось с улицы.
— Рассказать тебе, как я их всех убил? А ты будешь сидеть, слушать, хмурясь своими бровищами, и ждать слёз раскаяния чудовища? Потом перережешь мне глотку, спалишь тут всё и в языках пламени, вздымающегося к ночному небу, пойдёшь прочь, весь такой герой.
— Весь такой бодхисаттва, — послышалось из-за двери.
— Что? — переспросил старик.
— Забей.
— Ладно, в общем, уходи. Ты всё равно не поймешь. И глупо в этом во всём скрытый смысл искать. Нет его. А если бы и был, то воришкам и грабителям вроде тебя, его всё равно постигнуть не дано. Уходи, Монакура Пуу.
Окно, заколоченное досками, затрещало под сильными ударами. Пёс яростно зарычал, припав к полу и готовясь к броску. Старик прицелился в ходившие ходуном доски и нажал спусковой крючок. Оба длинных ствола изрыгнули язычки пламени. Заряды картечи со свистом прошили древесину, оставляя в досках аккуратные круглые отверстия. Ломиться перестали.
— Где сердца, печень, селезёнки, и вагины твоих дочурок, гавнюк ты больной?
Дверь, запертая изнутри на мощный засов, вновь сотряслась под сильными пинками. Что-то врубилось с той стороны в её поверхность, доски затрещали, колясь в щепу.
— Как раз вкушал последние, пока ты не пришёл.
Старик вновь переломил ствол, дослал новые патроны и выстрелил в дверь, целясь под самую притолоку. Дверь перестали ломать.
— Уходи, Монакура Пуу. Уходи или я убью тебя. Твоя хозяйка не выдала меня, хотя сразу всё знала. Она не такая, как вы, она моей крови, только очень старая. Она ведает многое, хотя я и не знаю, что она такое. Она не выдала меня. Вот и уходи. Оставь меня в покое.
— Она мне не хозяйка. И смысла я никакого не ищу. У меня всё просто: ты — оборотень, некрофил и людоед. Я — бодхисаттва. Открывай дверь.
Доски заколоченного окна вдруг разлетелись в щепу, и внутрь
Дым медленно рассеивался. Покрытая пылью фигура на ступенях лестницы зашевелилась: старик шарил руками вокруг себя, пытаясь найти оружие. Он нащупал конец ремня, зацепившегося за сапог, и подтянул к себе свисающую в проём между ступенек винтовку. Нашарив в карманах куртки патроны, он переломил ствол, но вставить боеприпасы не успел: ступени лестницы тяжко затрещали под немалым весом поднимающегося по ней человека, и вскоре рука сержанта ухватила ствол оружия и вырвала его. В лицо старика вломился кулак, его схватили за шиворот и поволокли вниз по лестнице, а потом с силой швырнули, и последние ступени он пролетел кубарем.
Старик приземлился во что-то мягкое и, подняв голову, смог открыть только один глаз; второй закрыла стремительно набухающая гематома. Он лежал на теле своей собаки, беспомощно распластанной возле лестницы. Пёс дрожал, из его рта толчками вылетали красно-чёрные сгустки, но глаза осознавали. Он смотрел прямо перед собой, в серую каменную стену. Из окровавленного бока волкодава торчал кусок длинной деревянной доски.
— Что же ты наделал, Монакура Пуу. Что же ты наделал.
Старик протянул дрожащую руку и погладил собаку по морде. Та высунула красный от крови язык и лизнула руку хозяина. Монакура подошёл. Вид у него был подавленный. Он некоторое время стоял молча и недвижно над двумя телами. Потом вынул пистолет и два раза выстрелил.
Два дома, что стояли по обе стороны мелкой речушки, соединённой горбатым мостом, пылали, словно норвежские церкви. По мощёной булыжником старой дороге, что терялась в зарослях сорняков и кустарника, медленно удалялась прочь высокая одинокая фигура.
Глава пятая. Легенды
Аглая погрузилась по бёдра в прозрачную прохладную воду реки и замерла, подставив обнажённое тело и лицо лучам утреннего солнца: Бездна нежилась и в теплоте лучей, и в прохладе реки, приятно щекочущей низ живота своим стремительным течением. Девушка потянула за кончик кожаного шнурка, связывающего волосы в тугой конский хвост. Тот распустился и они рассыпались по точёным плечам и высокой груди.
Сзади оглушительно хрустнула ветка и Бездна, не проявляя видимой тревоги, медленно наклонилась, демонстрируя густому лесу позади себя, все свои самые сокровенные прелести. Она подняла со дна внушительный булыжник, резко развернулась и метнула снаряд в кустарник на берегу, наполовину затопленный водами реки. Сильный бросок достиг своей цели: из кустов донёсся хриплый вскрик; кто-то бросился прочь, чавкая в жиже вязкого берега, ломая переплетённые ветви кустарника.
— Словил? — усмехнулась Аглая.