Кого не взяли на небо
Шрифт:
Впереди раздвижные двери, подходы к которым преграждают ещё две автоматические турели, чем-то неуловимо напоминающие двух Буратин. Роботы стоят на тоненьких стальных лапках, похожие на страусиные, склонив к полу головы, увенчанные длинными носами — дулами мощных пулемётов, и многозначительно перемигиваются разноцветными лампочками. Я таких только в кино видел. Made in USA. Двери раздвигаются с жутким лязгом и скрипом, мы заходим, бойцы прикрытия покидают свои позиции и что есть духу несутся к нам, сзади них трещит крыльями и скрежещет когтищами приближающийся рой.
Прямо по курсу — полукруглая стена из монолитного железобетона, в середине
За бронестеклом — человек в камуфляже.
Мы дожидаемся бегущих солдат и вручную задвигаем двери — лампочки, ввинченные в стены, ярко горят, но автоматика ворот не работает. Накидываем массивную щеколду и стоим, прислушиваемся, передавая по кругу квадрат фляги. Фигура за прозрачным, освещённым изнутри бронестеклом, тоже замерла. Толстенная бронированная дверь, явно способная выдержать кое-что посерьёзней автоматной пули, звукоизоляцию имеет никакую. Мы отчётливо слышим треск крыльев: он напоминает хруст рвущейся материи, и вязкий гул — трупы, покрывающие стальные пластины пола, глушат собой удары когтей бегущих тварей.
И вот тут один из двух Буратин впервые подаёт голос.
Потом второй, и высокий старик, что поднёс нам бурбон, удовлетворённо кивает головой. Наши бывшие враги заметно расслабляются, и я вынужден довериться их шаткому спокойствию и поверить, что здесь, под прикрытием умного американского оружия, мы в относительной безопасности. И ещё это очень сильно смахивает на западню.
* * *
— Выход конечно есть, сержант. Нельзя человеку оказываться в положении «выхода нет». В этом плане офицерам легче, чем обычным смертным — у них всегда имеется при себе табельное оружие. Конечно же отсюда есть ещё один выход. Мы и не надеялись, что вы прорвётесь сюда без потерь, а потом мы все вместе ещё раз проделаем этот путь назад. Окажись мы здесь заперты, я бы допил весь бурбон, а потом пустил себе пулю в висок. А не воспользовались мы аварийным выходом, потому как идти совершенно некуда. Мы, видишь ли, всё ещё на службе, и если покинем позиции, получим статус дезертиров. Хм, кстати, надо бы официально сдаться тебе в плен и этим успокоить свою совесть офицера.
— То есть мы могли бы проникнуть сюда аварийным лифтом, избежав потерь? — я угрожающе сжимаю пустой стакан.
— Лифт на то и аварийный, что работает только один раз и в одну сторону, — он кажет вверх грязным пальцем, — Он, блядь, навроде парашюта, только вверх.
Я двигаю свой стакан в его сторону.
Подполковник Свиздарик — седой бугай, ростом всего на голову ниже меня, сворачивает бутылке голову и неряшливо плескает бурбон в грязные стаканы, что сгрудились на столе. Он первым поднимает сосуд и свидетельствует своё почтение, выраженное лёгким кивком головы, лишь американскому офицеру. После чего залпом осушает стакан и ждёт, пока выпью я — хочет ещё что-то сказать.
Но я не спешу.
Американскому полковнику достаётся лёгкий полупоклон, и она понимает, что знаки почтения оказаны ей лишь по причине воспитанности собравшихся здесь джентльменов.
Прежде, чем прикончить бурбон, я встречаюсь глазами со всеми солдатами — и со своими и с чужими, и все поднимают свои стаканы. Заупокойный тост озвучен тягостной тишиной, мы выпиваем молча. Я закусываю маленьким кусочком сыра и мрачно смотрю на Свиздарика — тому, походу, невдомёк, что глупый русский сержант ни разу не поверил его байке о лифте.
— Почему ваши не пришли? — спрашиваю я офицера противоборствующих сил.
—
Полковник Аулин подняла свои слегка подведённые, покрасневшие глаза и с вызовом посмотрела на меня, готовясь достойно встретить любую мою реакция; её гордое лицо раскраснелось, но я не думаю, что от волнения — на столе стояло уже шесть пустых бутылок.
«Этой скво пить больше нельзя», — понял я.
Скуластое худое лицо, большие, но чуть раскосые карие глаза, прямой с горбинкой нос, и блестящие, словно смазанные жиром чёрные волосы, остриженные в асимметричное каре, ясно указывали не просто на наличие индейской крови, текущей в жилах полковника американской армии, но на её сто процентную концентрацию. А как реагирует организм коренных жителей Америки на алкоголь, мы все прекрасно знаем, ибо именно виски и явилось причиной возникновения США.
Я не стал ловить дерзкий взгляд женских глаз: не то время, не то место, да и пьян я слегка, так самую малость, но всё же достаточно, чтобы завестись. Поэтому встал и поплелся к лежанке на колёсиках, где, утыканная пластиковыми трубками, посапывала бледная, но живая Лещавая, а грустный Трабл сидел рядом на полу, словно верная овчарка и пырился на дуло своего калаша.
— Как она?
Горе посмотрел на меня своими испуганными глазами, прикрылся штурмовой винтовкой и тревожно ответил:
— Лучше, намного лучше. Сердце стабилизировалось, и, похоже, я методом тыка нашёл антидот, слабоватый, но вполне результативный. Яд идентифицировать нет никакой возможности, сам видишь, — он обвёл дулом калаша круглый зал командного пункта, превращённый теперь в последний рубеж обороны от инопланетных захватчиков, — Возможность обустройства здесь исследовательской лаборатории равна нулю. Поэтому пришлось впрыскивать ей всей той дряни, что есть у нас, у хохлов, и в пиндосских аптечках. По децлу. И, прикинь, бро, на фенамине её слегка попустило. А что есть фенамин? Амфетамин, любимый порошок нищих веб-дрочеров и путан ниже среднего звена — тех, у кого на кокс не хватает.
Трабл, он у нас не только достойный боец, провидец и предсказатель горя, он ещё и доктор. Причём настоящий, дипломированный. Хочу признательно потрепать его по остриженной башке, но Луковое в ужасе дёргается в сторону, избегая ласки.
— Вон у этих, — он кажет в сторону вражин стволом калаша, — Полно этой дряни.
— Ебать-колотить, — я удивлённо смотрю в его полные трагизма глаза.
— Как же, — спрашиваю, — Она спит? А сердце как? Вывезет?
— Норм всё, — говорит доктор, — Схема примерно как на гражданке: полграмма внутривенно и минут через пять — грамм пятьдесят бурбона. И ещё пятьдесят через пару минут. Но вместо колбасы и возни угашенной вот, пожалуйста, полюбуйся: сопит, слюни пускает, а сердце так сам послушай.