Кого я смею любить. Ради сына

Базен Эрве

Я собиралась снова нырнуть, когда Берта вдруг вздрогнула и обернулась. Мышиный писк, прыжок — и

она бежит, подобрав юбки, исчезает за оградой фруктовых деревьев! И я нисколько не удивилась, увидев

Натали, идущую большими шагами, натягивавшими ее юбку, чопорную от негодования, прямую, как ее бигуден

1, который она укрывала под большим зонтом, держа его очень высоко, почти совершенно вытянув руку, из

боязни помять свою драгоценную белую трубку, надетую на большой седой

шиньон. В десять секунд она

оказалась на берегу. Я увидела, как она вращает своими фарфоровыми глазами, показывая на кучку моего белья

1 Высокий цилиндрический традиционный женский головной убор в Западной Бретани (здесь и далее прим. пер.).

внушительным указательным пальцем с толстым ногтем, и, поскольку уши у меня были над водой, я смогла

расслышать роскошное начало филиппики:

— Иосиф! Залезть в воду в такую погоду перед началом недомогания… Иосиф! Видела бы тебя твоя

мать…

Остальное не смогло пробиться сквозь два метра воды, которыми я нас разделила, и когда я снова

вынырнула, подтолкнув вершу ближе к берегу, к тому месту, где можно было достать до дна, то застала

умолкнувшую Натали согнувшейся вдвое, явно мало обнадеженную тем, что ей было известно о моих

русалочьих способностях. Но едва я высунула нос наружу, как она снова принялась вопить:

— Да еще и совсем голая, Иосиф! Совсем голая! Не стыдно тебе, в восемнадцать лет…

Заметим попутно: Иосиф для Натали — непонятное восклицание, в котором мама видит остаток

классического “Исус-Мария-Иосиф”, сокращаемого в “И. М. И.” на тетрадях в монастырской школе. Со своей

стороны, я распознаю в этом скорее воспоминание о далеком супруге, достаточно ненавистном, чтобы его имя и

полвека спустя еще могло звучать как возглас упрека. Как бы там ни было, “Иосифы” Натали всегда были

плохим предзнаменованием и требовали немедленного успокоения. Ловкой рукой, привычной к таким

упражнениям, я открыла дверцу верши, схватила линя за жабры и отправила его в полет. Он описал в воздухе

золотистый полукруг и упал к самым ногам Натали, которая резко оборвала свои обличения и проворчала с

плохо скрываемым интересом:

— Линь! От них тиной воняет…

Но щука, присоединившись к куму, окончательно умилостивила ее.

— Фьють! — присвистнула она. — Потянет на добрых два фунта.

Веки ее благопристойно прикрыли вожделеющий взгляд. Натали добавила быстрым шепотом:

— Только верни вершу на место.

* * *

Она уже там и была. И я очень быстро оказалась на берегу — ноги в башмаках, чресла в трусах, а

Натали, по-прежнему держа в правой руке зонт, сдерживала мою спешку, левой рукой вытирая мне спину

передником.

Она еще ворчала из принципа, из чистого приличия, но пожимала только одним плечом и

приглядывала за рыбой. Щука, едва разевая рот, умирала молча, с королевским достоинством крупных

хищников, которые достаточно жили чужой смертью, чтобы не возмущаться своей собственной. Но линь

яростно колотил хвостом, роняя чешую в траву. Из осторожности Натали наступила на него каблуком; затем,

оставив в покое мою спину, наклонилась, чтобы подобрать его и засунуть в большой карман, который она

носила на животе, как сумчатые, и обычно раздутый от мешанины из обрывков веревки, глянцевой бумаги,

рецептов, вырезанных из газеты, семян и мелких инструментов.

— Скорей, скорей, — вдруг сказала она, — там кто-то шкваркает.

“Шкваркает” вместо “шаркает” — вероятно, из-за кулинарного тяготения к шкваркам — было одним из

ее словечек. Взгляд, брошенный поверх ив, ничего мне не сообщил. Шум был скорее похож на квохтание

водяной курочки, прогуливающейся среди камышей. Тем не менее я сильно покраснела. Лифчик, комбинация,

юбку на низ, свитер на верх — в четыре движения, в четыре секунды все было водружено на место. Натали уже

подобрала щуку и поднималась по склону к дому. Я догнала ее у рябины, дерева-талисмана, с наполовину

содранной у основания корой из-за нашей давней привычки отмечать на ней свой рост и уровень наводнений.

Натали устроила передышку, прежде чем начать заключительный крутой подъем, суровое испытание для ее

сердца; привлекла меня под зонт и сказала просто, глядя на дерево:

— Ты выросла.

Потом, без всякого перехода, добавила:

— Я вам приготовлю белый соус, но, язви его, разве тут уксусу хорошего достанешь…

Она умолкла, навострив уши. Стук — это калитка; Мадлон, которая поднесла нам чарку, — это

насвистывание почтальона, садящегося на велосипед. Почти тотчас же позади ветвей, от персика к груше

проследовало бежевое платье Берты — чересчур грузной лани с неровным бегом. Она уже позабыла, где мы, и

искала нас наудачу, пища:

— Письмо от мамы! Письмо от мамы! Письмо…

Наконец она увидела бигуден и закондыляла к нам.

— Письмо от мамы! — повторила она через три шага, гордая тем, что может прочитать по складам: “Для

ма-дам На-та-ли Ме-рья-дек!”

— Дай сюда! — резко сказала адресатка, вырвав у нее конверт, покрывшийся от мороси голубоватыми

пятнышками, и сумела распечатать его, по-прежнему держа на нужной высоте свой драгоценный зонт.

Письмо отодвинули, придвинули, снова отодвинули, насколько того требовала лишенная очков