Кого я смею любить. Ради сына

Базен Эрве

1 Панариций — гнойное воспаление костной ткани пальцев, профессиональное заболевание швей.

2 Восстание в Вандее — восстание роялистов против Республики, вспыхнувшее в 1793 г. Предлогом для него послужил

приказ Конвента поставить 300 000 рекрутов, что усилило недовольство, вызванное принятием «Гражданской Конституции

для священнослужителей».

3 Французская Империя, провозглашена Наполеоном I (1804— 1815).

похожим на курицу с ощипанной шеей, отогревающую своих

цыплят (ощипанная шея — это печная труба). У

нее появилось даже что-то вроде хвоста, не очень удачного, в виде кирпичной пристройки, где воцарился бак

для стирки. Всю эту разношерстность объединяет только буро-зеленая штукатурка под диким виноградом,

неустанно наседающим на водосточные трубы, а с наступлением зимы еще укрывающим стены, питая их

широкой сетью вен.

Прекрасный символ! Однако этот дом уже давно потерял другую свою сеть — проселочную империю

дорог и тропинок, ветвившуюся на сотне моргов 1 земли. Прежняя усадьба, отошедшая, как многие другие, к

обрабатывавшим ее фермерам, сжалась, словно шагреневая кожа. Остался только этот маленький парк,

расположенный полукругом на берегу реки: в общей сложности не больше гектара, четверть которого уходит на

заросший травой “огород”, а остальное — на кустарники и ежевичник с редкими уцелевшими после вырубок

высокими одинокими елями, чьи верхушки кончаются, а в норд-вест качаются в пасмурном небе, порой

немного измаранном там, вдалеке, со стороны большого дымящего города.

Это все, если не считать сраженный молнией каштан, истекающую смолой вишню и череду сиреневых

кустов, беспрестанно наступающих на лужайку, чья дикорастущая трава глушит последние нарциссы и

последний розовый куст, превращающийся в шиповник. Здесь дикое берет верх над домашним, и это

становится еще нагляднее, если обратиться к другому царству и взглянуть на крадущегося кота, нескольких кур,

несущихся под кустами, а повсюду — бродяг, кочевников, проносящихся поверху или понизу: всех этих птиц,

всех насекомых и, по случаю, белку, бегущую к орехам, ласку, ползущую к яйцам, мальчишку, лезущего к

гнездам.

* * *

И еще мужчину, едущего к нам. Ведь Залука уже полвека как дом женщин, которым слабые здоровьем

или непостоянные мужья смогли, мимоходом, сделать только дочерей. Все на это указывает: этот самый сад под

плохой защитой слишком нежных рук; эти заржавленные петли, эта штукатурка, осыпающаяся за неимением

хорошего мастера; весь этот заброшенный экстерьер, контрастирующий с интерьером, благоухающим мастикой,

где сияет медь, водруженная на старинную мебель, сверкающую спереди и плесневеющую сзади в ожидании

сильных рук,

способных ее передвинуть.

Этих женщин — по крайней мере тех, кого я знала, — было пять, три из них живы. Я рано потеряла

бабушку, последнюю Мадьо, осиротевшую в двадцать лет, а в двадцать два ставшую вдовой адвоката-стажера

из юридической конторы в Нанте. Убитый на Марне, он успел только подарить ей посмертного ребенка: мою

мать, Изабель Гудар. Бабушке выпало умереть во время другой войны, от неудачно расположенной раковой

опухоли, не дававшей ей сидеть. Я помню ее, как помнят фотографию; я всегда видела ее только в черно-белом.

Цепляясь за свою пенсию, свои четки, память своего героя, она жила стоя — сухая, торжественно худая и почти

никогда не покидавшая своего “салонного” кресла, под рамкой, украшенной трехцветной кокардой, с портретом

маленького сержанта егерей в оригинальном мундире — такого белокурого, такого кокетливого, что ему очень

трудно казаться дедом. Бабушка же, хотя внешне подходила на свою роль, играла ее не лучше.

Профессиональная вдова, она никогда ничем в доме не занималась, переложив все — хозяйство, кухню, даже

авторитет — на плечи Натали, другой вдовы, чья преданность, впрочем, казалась ей не столь ценной, как

неоценимая рекомендация, состоявшая в знакомстве с моим дедом. Бабушка выступала только в качестве

плакальщицы — во время посещений кладбища или церковных служб. Мы любили ее, так как она была

рассеянно добра; но ее смерть, явившаяся для нее избавлением, стала тем же и для нас. Одно ее присутствие

заставляло нас устыдиться нашего смеха, наших игр, которым она противопоставляла молчаливое вязание,

затуманенные взоры или только эту томную посадку головы, с наклоном влево, от чего казалось, будто она

постоянно прислушивается к своему сердцу. Стоит ли говорить? Долгое время я надеялась, что ничего от нее не

унаследовала, и сегодня злюсь на нее за то, что не так в этом уверена, что припоминаю раздражающую

романтичность, гортанный приступ, с которым она порой шептала, раздвигая мне пальцы:

— Рука, как плющ, Изабель! И у тебя тоже…

* * *

Надо думать, что у мамы такой руки не было. Но я вовсе не корю ее за это, слишком хорошо понимая,

каково было ее детство, раздавленное трауром, который бабушка намеревалась носить, как имя, — до самой

смерти. То, что было в этой позиции чрезмерного и даже неуместного (это мамино слово), наверное, очень рано

показалось ей невыносимым. Она сама мне призналась, что однажды на какое-то время даже возненавидела