Кока-гола компани

Фалдбаккен Матиас

ПЯТНИЦА, 18 ДЕКАБРЯ, 8.30

Вчера вечером Мома-Айша поговорила с Лонилем о том, что папу забрали в полицию. Лониль не особо отреагировал. Не отреагировал он и тогда, когда Мома-Айша сказала ему, что он не пойдет сегодня в школу, потому что им надо съездить навестить папу Симпеля. Нуль отклика, что позитивного, что негативного. Насрать ему с высокой башни на школу, и насрать ему с высокой башни на Симпеля. И насрать ему с высокой башни на то, что до рождества остается меньше недели. И есть еще одна вещь, на которую он насрать хотел бы с высокой башни, и это что папе Симпелю придется сидеть в кутузке аж до самого сочельника. Своим крохотным детским мозгом Лониль хорошо помнит, как Симпель расходился в тот раз, когда Лониль опрокинул взъерошенную елку, которую Симпель по требованию Мома-Айши (Нууу жи Сииимпель, здеееляй эта для малишки Лониля) приволок домой. Ель обрушилась на журнальный столик и повалила стопку журналов, после чего Симпель в жуткой ярости выдумал новую предрождественскую забаву: МАНДЕЛА В КАШЕ, которой строго обязательно развлекаться после ужина, перед раздачей подарков; вкратце игра состояла в том, что того, кто найдет в традиционной рисовой каше целый миндальный орешек, побьют, а потом отправят на весь рождественский вечер в чуланчик для хранения швабр и ведер; кашу Симпель собирался варить сам и сам ошпаривать миндаль, обретая тем самым полный контроль над результатом игры. (Позже, за ужином, Симпель постепенно подуспокоился, при помощи двух миллиграммов ксанакса; остаток вечера прошел более-менее нормально; Симпель даже исполнил роль деда Мороза, напялив красную лыжную шапочку и налепив на лицо в качестве седой бороды пару-тройку гигиенических прокладок Мома-Айши: с тощеньким мешком за спиной он без

особого энтузиазма прокричал: «А ну-ка, есть здесь несчастные детки?», на что Лониль завопил «ДАААААА!».)

Сегодняшний день Лониль начал не с того, чтобы открыть окошечко под номером 18 в рождественском календаре, поскольку рождественского календаря у него нет. Первое, что он слышит, проснувшись, это как Мома-Айша звонит в офис ЕБУНТа сказать, что вынуждена отменить сегодняшнюю съемку. Причины она не называет, говорит только, что не может приехать. Лониль не слышит, как фрекен Напанэль говорит, что это некрасиво со стороны Мома-Айши; что Мома-Айше следовало бы знать, как Перес психует перед съемками и какая это неприятная обязанность, сообщить ему, что сегодня трахаться не придется. После этого Лониля вытаскивают из его угла, он кричит, что не хочет есть, на что Мома-Айша реагирует равнодушно и дает ему поллитра воды, вот и весь его завтрак. Потом они едут на метро в центр, Лониль использует это как возможность рисовать крестики и черточки вокруг других граффити на сиденье в вагоне, в то время как Мома-Айша смотрит на стены туннеля. В полицейском участке их провожают в комнату для свиданий, где они встречают Симпеля; он в отличном расположении духа, даже чуть ли не весел. Если не обращать внимания на царящий здесь порядок, комната для свиданий во многих отношениях напоминает их квартиру. Дешевая дрянная мебель из торгового центра, стандартно-скандинавские нарядные гардины, тошнотворно желтый цвет стен. Симпель рассказывает Мома-Айше, что задержан он за операцию ДУХОВНОСТЬ, что его, должно быть, узнали по фотографиям во вчерашней газете, и что волноваться не надо, что на первый допрос ему идти завтра, после того как даст показания Моника Б. Лексов, жена Берлица, и что он собирается признать себя виновным в проведении этой акции, но больше ни в чем. Он упоминает также, что на этот раз его приговорят к тюремному заключению, но, как Мома-Айше известно, он же всегда мечтал о тех покое и возможности сосредоточиться, которые обеспечивает тюрьма. («Даа, ти всигда завиииидавал Риитмеестер и евонной изаляции», думает Мома-Айша.) Он рассказывает, что сегодняшнюю ночь провел в совершенно пустой одиночке, но что ему повезло, уже сегодня днем его переведут в нормальную камеру в Окружной тюрьме. Теперь у него будет возможность сосредоточиться, а ей надо только хорошенько заняться Лонилем, рождество они наверняка смогут отметить у папы Ханса и Сони, Лониль ведь будет хорошо себя вести, правда, Лониль? (нуль реакции), и придется им там всем вместе заниматься делами концерна, пока его с ними нет, ничего страшного, верно? Ведь через несколько месяцев, проведенных в камере за работой мысли, он вернется с еще более классными проектами и акциями, уж в этом она может быть уверена, может быть, это как раз та небольшая пауза, которая ему так необходима, и т. д. (Он еще не уяснил, что не обязательно работать только во время предварительного заключения.) Мома-Айша пытается намекнуть, что, возможно, Лонилю будет трудно оставаться в Самой средней школе после всех этих событий, но Симпель отвечает, что он давно уже подозревал, что паршивое школьное руководство собирается выкинуть Лониля из школы, и что пусть пока до Рождества ходит туда, речь идет всего о нескольких днях, после нового года мы найдем для него новую школу, тоже еще проблема, должно же государство нести ответственность за своих граждан, именно в таких ситуациях мы и обращаемся за помощью к государству, и т. д.

В метро по пути домой Мома-Айша спрашивает Лониля, не грустно ли ему от того, что папа Симпель сидит в тюрьме, и Лониль отвечает, что нет, не грустно.

В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ, 14.00

Берлиц покидает центральную больницу и Монику, чтобы повидаться с отцом Спидо, производителем моющих средств Ёраном Пердссоном. Они встречаются в кофейном доме АДРИАН, чтобы выработать стратегию сотрудничества со следователем Крауссом, который с того вечера, как произошел инцидент с татуировкой, ведет дело Лексов. Они договариваются сообщить Крауссу номер мобильного телефона своего информанта, которого они для конспирации называют «Пернилла», во всяком случае, когда находятся на публике. «Передать Крауссу номер мобильника „Перниллы“ — это, черт подери, в деле о грязном концерне, разрушившем наши жизни, все равно что ударить судейским молоточком по столу», говорит Берлиц. Пердссон кивает, улыбается и видит свет в конце туннеля в том, что касается его усилий, направленных на возвращение сына. Возвращение к чему, неясно. Детский психиатр Берлиц просил Пердссона взять с собой экземпляр вчерашней газеты, чтобы совместно изучить напечатанные там фотографии, но Пердссон сегодня утром по ошибке подстелил именно эту газету, когда занимался мастурбацией, а по пути сюда не сумел разжиться другим экземпляром; газетные киоски уже возвратили нераспроданные экземпляры назад поставщику. Перссон вынужден сказать, что он просто-напросто забыл газету, что — лишний раз — заставляет Берлица задуматься о том, не начинает ли старина Пердссон впадать в маразм.

Завершают они свои посиделки, позвонив следователю Крауссу с берлицева мобильника НОКИА и сообщив ему номер «Перниллы». Берлиц считает необходимым вновь отправиться к своей травмированной супруге, которая лежит в центральной больнице и своими выразительными губами показывает, как ей себя жалко; ему не особенно-то охота, но, как уже было сказано, он считает это необходимым, как вообще брак вынуждает людей делать несчетное число разных вещей, которые им совсем не хочется делать. По пути туда он думает о слове, которое вытатуировали Монике на животе, и про себя признает, хотя он и не осознает всей совокупности обстоятельств, что немного он встречал людей, которые бы использовали слова духовность, духовно, духовный столь же часто, сколь его жена. «И какого черта она это делает?» думает он.

Производителю моющих средств Пердссону, со своей стороны, не к кому спешить домой, поскольку его третья жена умерла. Некого ему и пригласить к себе домой, отчасти потому, что его сын — спившийся алкоголик, с которым невозможно общаться, отчасти же потому, что единственный человек, которого он может считать настоящим другом, это Берлиц. Но Пердссон все же едет домой.

Вернувшись в больницу, Берлиц говорит Монике, которая, к его вящему раздражению, спит себе, когда он к ней поднимается — Берлиц спрашивает себя, сколько же раз ей собственно требуется выспаться, никогда, никогда, никогда к чертовой матери она не может до конца выспаться — он говорит ей, что они с Пердссоном решили передать следователю Крауссу жизненно важную информацию — то есть информацию столь животрепещущую, что она позволит изобличить и Симпеля (как, рассказал он ей, зовут преступника), так и весь его грязный круг общения. Они завалят всю эту шоблу, это как пить дать. Моника слабо улыбается и говорит «спасибо тебе, дорогой». Затем она начинает пересказывать Берлицу, как она делает каждый раз, когда он отсутствует в больнице дольше четверти часа, свою последнюю беседу с главврачом отделения Янссоном, рослым светловолосым мужчиной лет под сорок, которого, по ее мнению (как уверен Берлиц), отличает высокая духовность. Каждый божий раз она заводит все ту же осточертевшую ему песню о том, как успокаивающе действуют беседы с ним и как он подробно рассказал о процедурах, из которых состоит лечение лазером, что, естественно, очень беспокоит Монику, и как он сидел на краешке койки и держал ее руку в своей, стараясь ее успокоить. «Я даже не знаю, что бы я делала, если бы его здесь не было», говорит она, «удивительно хорошо ему удается возвращать меня к нормальной жизни из того ада, который я в последние дни пережила». «Отлично», отвечает Берлиц, закусывая конфетами, которые принесла Монике ее немощная старушка-мать. И переводит разговор на то, что интересует его, а именно на то, как погубить Симпеля. Он несколько раз повторяет, что она должна настроиться перед завтрашним днем, когда снимать с нее показания придет следователь Краусс, ей не нужно рассказывать ему ничего, кроме того что произошло, ей не нужно волноваться из-за прочих обстоятельств, нужно только подробно описать вечер, когда свершилось преступление, всё, от телефонного разговора до ужина, до собственно отравления, с остальным он просит ее позволить разобраться ему самому, то есть Берлицу. «Если ты покажешь ему вершину айсберга, то

я уж завершу дело, захватив следователя Краусса с собой на глубину, чтобы он убедился, что за чудовище там затаилось», говорит Берлиц, глядя ей прямо в глаза. Моника вполне искренне кивает, и ее дрожащий рот так сильно раздражает Берлица, что он сидит и теребит обручальное кольцо. Всю первую половину дня Моника лежала и готовилась к даче показаний, и она, так же как и Берлиц, горит нетерпением, во всяком случае в отношении того, чтобы вывести Симпеля из игры; никогда она не чувствовала себя такой обманутой, такой использованной и выброшенной, до такой степени душевно и эмоционально изнасилованной, как когда Симпель осуществил с ней свою операцию ДУХОВНОСТЬ; по всем основным параметрам мнения ее и Берлица в этом деле совпадают, просто так получилось, что супруги Берлиц уже давно изучили весь репертуар выражений лица и жестов друг друга. Они физически не в состоянии видеть, как на что-либо реагирует другой. Можно предположить, что большинство браков со стажем выживают за счет мелких, только им присущих жестов, функционирующих в качестве своего рода контактной поверхности между двумя людьми; проблема Берлица и Моники Б. Лексов заключается в том, что нет у них такой контактной поверхности.

Берлиц остается сидеть у нее до шести часов, потом он отправляется домой под тем предлогом, что ему нужно поработать; что он в действительности делает, вернувшись домой, это выуживает ГЛУБОКОЕ ЛЕТО из своей тайной картотеки видеофильмов, а затем добрых полтора часа занимается онанизмом перед телеэкраном. Большой новостью в мастурбационной рутине Берлица в этот вечер оказываются, само собой, гладко выбритые гениталии, с которыми он постоянно возится, лежа там. По этому поводу он даже раскупоривает бутылочку хорошего вина, что можно истолковать и как празднование им того, что он стопроцентно уверен, что Моника не заявится домой и не прервет сеанс. ГЛУБОКОЕ ЛЕТО отражается в бутылке Бордо, подходящий по форме бокал стоит рядом с ним на полу, и Берлиц на какой-то краткий миг счастлив. Чистое наслаждение.

СУББОТА, 19 ДЕКАБРЯ

Надо отметить, что Симпелю доводилось по нескольку ночей провести в одиночной камере и раньше, но никогда до этого ему не предоставляли камеры в тюрьме. А теперь она у него есть. Это ему очень кстати. Он стоит в камере и улыбается. Он так же, как и большинство людей, счастлив оттого, что у него нет выбора. Если его спросить, он охарактеризует это помещение как идеальную концентрационную камеру, а тюрьму — как идеальный концентрационный лагерь — в положительном смысле. Как место, где можно сконцентрироваться на чем-то. В камере есть койка, письменный столик, размещенный под окном, и маленький одежный шкафчик. Еще вчера во второй половине дня, то есть в пятницу, он попросил у охранника бумаги и ручку, что и получил, и, охваченный вдохновением, он не спал до трех ночи, записывая на листочках предложения и складывая затем листки стопочкой рядом со стопкой чистой бумаги. Симпель уже представляет себе, сколько ему удастся сделать, пока он томится в застенке. Главное не то, какой ему дадут срок в наказание, а сколько он сумеет сочинить, пока отсиживает этот срок. Написал он на своих листочках, в частности, следующее:

КОНТРОЛЬ ЗА СРЕДСТВАМИ УНИЧТОЖЕНИЯ

ВИЛЛА У МОТОВИЛА

ЛИЧНАЯ СТОЛИЧНАЯ

ЭВОЛЮЦИЯ ТЕОРИИ

НАДЗОР/ПОЗОР — АПТЕКА/ДИСКОТЕКА

КРАСНЫЕ ФОНАРИ ДО ЗАРИ

ПРОКЛЯНИ ЭТО

ТРУП ОБЪЕЛСЯ КРУП

ТЕБЯ НЕ РАЗВЛЕКАЮТ?

ТРАМВАЙНАЯ ТРАВМА

КОРАБЛЬ ДУРАКОВ

ОЧЕНЬ БОЛЬШОЙ ПРОСПЕКТ

МОЯ ЧЕСТЬ МОЯ КРЕПОСТЬ

По-английски он стал писать потому, возможно, что с наступлением ночи в крохотной камере почувствовал себя вправе выступать на международной арене. В течение этой ночи он несколько раз повторял известную ему цитату из Шекспира: «I could be bounded in a nutshell and still count myself a king of infinite space» [6] , и т. д., что, впрочем, следует охарактеризовать как ничем не прикрытую сентиментальность. Он на самом деле так давно мечтал попасть в такую ситуацию, что первую ночь ему было не справиться с обуревавшими его чувствами. Промежутки времени между периодами интенсивного творчества он использовал, чтобы разглядеть себя в маленьком стальном зеркальце камеры. Вот как здорово раскрепощает то, что зеркало такое маленькое, подумал он. Как уже говорилось, Симпель не какой-нибудь урод, но, чтобы его тело выглядело хоть как-то прилично, когда он стоит в полный рост перед зеркалом, он, как и большинство мужчин в возрасте около сороковника, вынужден принимать самые дикие позитуры. Здесь же ему видно себя только от ключицы и выше, и этого оказалось более чем достаточно, чтобы далее развить теорию, уже у него имевшуюся, что от тяжелого мыслительного труда он становится интереснее. Иными словами, первая трудовая ночь состояла в: работе мысли (которая состояла в сочинении вышеперечисленных названий) и разглядывании себя в зеркале (что состояло в изучении того, действительно ли его глаза приобрели затуманенный взор благодаря работе мысли), работе мысли, разглядывании себя в зеркале, работе мысли, разглядывании себя в зеркале и т. д.; в общем и целом, первая проведенная Симпелем в тюрьме ночь представляла собой камерную версию исполнения автофеллации, чем и является любой «автономный» труд. Только в три часа ночи до него дошло, что он на самом деле занимается автофеллацией худшего сорта. Скотский ритуал самоопыления. Он тот час же прекратил работу и накрутил пару кругов по камере (не глядя на себя в зеркало), после чего лег на койку, и ему было тошно из-за того, что он сам себя застукал за исполнением того, что он мысленно охарактеризовал «мерзким свинским ритуалом, которого на хер недостойна даже гребаная Моника Б. Лексов».

6

«Я мог бы заключиться в ореховую скорлупу и считать себя королем необъятного пространства» (Гамлет, пер. Кронеберга).

Симпель просыпается в 07.00 от легкого стука в дверь. Затем он слышит звякание ключей, и дверь открывается. «Доброе утро, уже 07.00», слышит он. Надзирателю не требуется много времени, чтобы выяснить, есть ли кто живой в камере. Не успевает надзиратель закрыть дверь, как Симпель подлетает к нему и тут же начинает излагать требование, чтобы из его камеры убрали зеркало. Надзиратель заверяет его, что это будет сделано, после того как Симпель неоднократно обещает этим зеркалом жутко себя изранить, если этого сделано не будет. Симпель вывел следующее на двух листках бумаги: ЗЕРКАЛО ИЗ КАМЕРЫ 301 ДОЛЖНО БЫТЬ УБРАНО ДО 12.00 В СУББОТУ 19-ГО ДЕКАБРЯ, ИНАЧЕ Я ОБЕЩАЮ ИМ СЕБЯ ПОВРЕДИТЬ. Один экземпляр он отдает надзирателю, заверив его в том, что если зеркало не будет убрано, ему придется держать ответ. «Эта записка существует не только в твоей руке, сечешь? Не вздумай ее выкинуть», говорит он, не сводя глаз с лица надзирателя. «Теперь ты предупрежден, и тебе же на хуй лучше будет, если ты выполнишь мою просьбу!» Второй листок Симпель засунул в самый низ стопки с исписанными листками, чтобы иметь доказательство под рукой. В 8.00 ему в камеру подают завтрак, чем он весьма недоволен. Симпель готовился уже сегодня постараться завязать новые знакомства. Откуда к чертовой матери ему было знать, что в изоляторе предварительного заключения заключенные едят прямо в камерах?

Пока Симпеля после обеда выгуливают во дворике, зеркало исчезает. То же происходит и с копией записки. «Ага, они вот так, значит», думает он, вернувшись в камеру, пролистав всю проделанную вчера работу и выяснив, что его листок с угрозой насчет зеркала удален. «Ну ладно, я их еще на хер научу понимать, что они тут к блядям не с каким-то обыкновенным тупым гребаным уголовником имеют дело!»

Часов около 14.00 в камеру за ним приходят двое надзирателей и препровождают его в комнату для свиданий. Там уже ждут двое полицейских. Полицейские ведут его по подземному тоннелю в полицейское управление. В помещении для допросов сидят следователь Краусс плюс стажер (которого Краусс ради такого случая заставил выполнять функции референта) и ждут его. Ранее этим днем Краусс уже снял показания с Моники Б. Лексов, причем она так и лежала на больничной койке. Она рассказала ему только то, что ему уже и так было ясно. По правде говоря, Краусса уже достал заунывный тон, который она сохраняла абсолютно к черту на всем протяжении беседы. «А черт, ну и нудная же баба», думал он, пока Моника (трясущимися губами) старалась дать ему как можно более подробные показания. «Кончай бодягу», думал Краусс, «вся детективная интрига состоит в том, что ее надули, накачали наркотой, и что очнулась она с татуировкой на жирном брюхе. Вот и все. Подумаешь. Все это знают. Все знают, что это сделал Симпель. Всем известно, что жертва — Моника». Но надо писать рапорт, вот в чем загвоздка, и Краусс полностью отдает себе отчет в том, что для того, чтобы добраться до сладенького — чем на этот раз служит допрос Симпеля — приходится и такие сопли жевать.