Кока-гола компани

Фалдбаккен Матиас

Чтобы не слишком ошарашить Ритмеестера — он весьма чувствителен к воздействиям извне — я собираюсь подверстать предупреждение о том, что нам на хвост сели мусора, к доставке продуктов. Я был у него больше недели тому назад, и список того, что требуется купить, мне прислали. Выглядит он так:

На неделе с 21 по 28 декабря купить:

6 батонов с маком

10 литров обезжиренного молока

350 г холодца в нарезке

сигара Черная Мария 1 штука

Мальборо с фильтром 2 упаковки

Причиной наличия в списке холодца и сигары является, очевидно, рождество. Вот уж решил покутить. Я лежу поверх одеяла. Холодно, но утренний стояк, отсутствовавший, пока я разговаривал с папой Хансом в семь утра, заявил о себе. Я лежу на спине и рассматриваю себя. Болт торчит вертикально вверх. Мне почему-то приходит в голову написанное каким-то сексологом в какой-то книге: «Это и важно, и нужно — совершить экспедицию в анус пальцем или двумя; вполне удобно делать это, лежа в ванне, желательно использовать некоторое количество масла для смазки». Экспедицию, каково? Я встаю и запихиваю свой стоячий болт в джинсы. Потом я иду за покупками.

У меня на хазе такие на хер залежи всякого дерьма и такой бардак, что мой дом больше похож на склад, чем на квартиру, и я не жажду проводить здесь больше времени, чем необходимо. На улице холод собачий, вся слякоть смерзлась в лед, но пригляднее она от этого не стала, слякоть в смысле. Она серо-коричневая, мерзкая и скользкая, как сволочь. Я иду в центр. В центре как в аду. Темно, грязно, толпы людей, все будто оглашенные мечутся повсюду с диким гамом, деревья выглядят просто отстойно без листвы и без снега на ветках, на некоторых криво, как бык поссал, развешаны жалкие рождественские гирлянды, везде чем-нибудь воняет, слякоть под колесами и ногами оттаивает и превращается из слякоти в жидкую грязь, единственная разница между центром и адом — это, пожалуй, что в аду жарко, а в центре холод собачий. Я захожу в продовольственный магазин, расположенный ближе всего к квартире Ритмеестера, и покупаю ему, что он просил. Я хочу есть и выуживаю с полки с шоколадками СНИКЕРС для себя самого. Я съедаю его, пока стою в очереди и жду, пока обслужат пенсионерку, ну такую копливую, что хочется как следует треснуть ее по затылку. Когда старая дура наконец закругляется, я уже напрочь забыл о СНИКЕРСЕ и о том, что за него надо было заплатить. Это, бля, пенсионерка виновата. Она на хер так же раздражает, как старичье в трамваях. Когда трамвай трогается с места, а они еще не успели усесться, они так суетятся. Дергаются и толкутся на месте и шарят руками, испуганно озираясь и неуклюже пытаясь опуститься на свободное сиденье. И ровно то же, когда они собираются выходить. Это просто песня, когда они начинают шарить вокруг себя ногами, собираясь выходить, ну просто на хуй бесподобное зрелище. Я иногда сижу и раздражаюсь много тягучих минут кряду, наблюдая, как какой-нибудь старый маразматик начинает мандражировать еще задолго до своей остановки. А вот уж когда наконец трамвай останавливается на его остановке, вот это просто пенка, когда старый пердун изо всех силенок старается прошустрить, но шустрым-то быть ему никак не удается, и глаза у него становятся дикими, он помирает со страху, боится, что водитель закроет двери и вагон двинется, а она или он еще корячатся, выползая из вагона. Я никогда не предлагал и никогда не предложу ни одному тухлому пенсионеришке свое место в трамвае, да вообще нигде. Вот клянусь. Симпель идиот. Ему, бля, не повредит немножечко посидеть, но одного у него не отнять — это с каким искренним воодушевлением он долбает, например, старичье. Это я на хер высоко ценю.

В ритмеестеровом подъезде я прохожу мимо бабенки, с которой я с удовольствием бы перепихнулся не по-миссионерски. Мы взглядываем друг на друга, проходя мимо. И все, забыто. Мешки с молоком врезаются в пальцы. Я ругаюсь. Блин, просто чудо, что можно так вспотеть и распариться, когда на дворе такая холодрыга. Когда я стучусь, Ритмеестер кричит войдите. Он сидит в своем вольтеровском кресле и улыбается. Выглядит он ну донельзя хреново. Мне хочется прямо в дверях развернуться и уйти. Даже не знаю, где еще на хрен найдешь человека с такой нездоровой внешностью. Как обычно, в квартире чисто и прибрано. Паркет сверкает. Журналы и книги сложены аккуратнейшими стопками. Ни одной на хер кофейной чашки на столе. Пыль вытерта. Воздух чистый и т. д. Бывают же такие чистюли и аккуратисты, что у них даже мусор кажется чистым. Это особенно верно по отношению к некоторым особам женского пола. Я у некоторых таких бывал и каждый раз поражался, заглянув в мусорный бак. Пластиковые обертки и скомканная бумага и яичная скорлупа выглядят так, будто их вымыли перед тем, как выкинуть. Те же особы могут, очевидно, совершать в сортире какое угодно дело без каких-либо последствий. Когда они выходят их туалета, от них исходит легкий аромат розовых лепестков. Похоже, так же оно и у Ритмеестера, вот только его внешность — это уж действительно большаая ложка дегтя в бочке меда. Он не делает никаких поползновений встать, пока не замечает мешков, которыми я увешан. Тогда он вскакивает и идет мне навстречу. По традиции я все их составляю на пол, он пытается поднять сразу все вместе, но ему это не удается, тогда он принимается носить их на кухню по два за раз и расставлять в шкафчике под рабочей поверхностью стола. Покончив с этим делом, он начинает говорить. Есть у него такое правило монолога. Он распинается о второй мировой войне, о том, что, собственно, не так уж дофига много канадцев и американцев и англичан погибло в день высадки в Нормандии, если сравнивать с первой мировой войной, с тем, каковы бывали потери в крупнейших сражениях, и что в день высадки союзников наибольший ущерб нанесли не пулеметы немцев, но восьмимиллиметровые пушки, и что РЯДОВОЙ РАЙАН, последний фильм, который он видел в кино перед тем как уйти в изоляцию, слишком уж смягчает картину событий. Я его не слушаю, потому что думаю о том, как бы мне встрять так, чтобы его сразу не переклинило. Через пару минут я достаю чек и ручку, которой пишу «Ты от папы Ханса ничего не слыхал? Это важно!» на чеке. Протягиваю чек ему. Ритмеестер, прежде чем прочитать это, пять секунд, не меньше, стоит в недоумении. Затем он с подозрением смотрит на меня и отвечает «Ннеет?» Я открываю рот, чтобы начать рассказывать, но меня встречает «ННЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТТТТТТТХХXX!!!!» Ритместер поднимает обе руки и закрывает глаза ладонями. Да, в этой его поганой дыре и рта-то нельзя открыть. Он отходит к письменному столу и достает небольшую стопку листочков бумаги. Потом он указывает мне на диван и жестами дает понять, что я должен все написать там. Я так громко вздыхаю, что он вытаращивает глаза и говорит: «Ну-ка поаккуратнее, а то вылетишь отсюда!» Псих ненормальный, на мой взгляд. Невротик долбаный. Я какую-то секунду тешу себя мыслью сочинить историю, не имеющую ничего общего с действительностью, просто ради того, чтобы Ритмеестер вместе со всем своим концерном ЕБУНТ провалился к чертовой матери, но успокаиваю себя тем, что все и так провалится к чертовой матери, один черт. Вот что я пишу на его листке:

Симпеля орестовали и ктото на всех нас накрысятьничал. Палицыя знаит о тебе и мне и аба всех нас ваще. Они наверна за тобой скора придут. Преми меры придастарожнасьти.

Ритмеестер читает. «Блин, у тебя дизлексия, что-ли?» Он стоит передо мной, сложив руки крест-накрест на груди. Я пишу НЕТ снизу на листке, думая о том, что табличку Прием: трудовые споры в центре занятости я всегда прочитываю как Помрем: трупами скоро. «Ах вот как, нет?» говорит он, ухмыляясь. Затем он идет в свой кухонный уголок, открывает ящик и достает целую кипу пластиковых мешков. Все они из того супермаркета, откуда я только что явился. Он направляется к стеллажу с видеокассетами и рассовывает по пакетам порнофильмы с двух полок. Затем он

начинает заполнять остальные мешки журналами из трех определенных стопок. Через некоторое время он смотрит на меня и говорит:

— Ну что, давай, начинай таскать. Ты ведь за один присест все это не унесешь, Айзенманн?

Я стою и тупо пялюсь на него пару секунд, пока он не продолжает:

— Ну, шевелись. Уноси все это. Выброси куда-нибудь. Что, никак не можешь понять? У меня все рассортировано по категориям, по датам и по степени законности. Вот я тебе даю незаконные вещи. От них надо избавиться. И ты должен это для меня сделать. Ну давай, приступай. Дизлектик несчастный.

Я киваю и слегка задумываюсь о том, куда же мне все это девать, но мне неохота больше слушать, как меня обзывают, и я поднимаю пять-шесть мешков с видео и с журналами и выхожу в дверь. Ритмеестер за моей спиной продолжает опустошать полки. Я спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу. Ритмеестер живет точнехонько посреди города. Нет центрее того центра, где он живет. Я стою в подворотне и оглядываю улицу, смотрю налево и направо. В двух кварталах отсюда припаркован грузовик, кузов которого прикрыт брезентом. Я подхожу к нему и проверяю, не сидит ли там кто-нибудь. Потом я отстегиваю парочку резиновых стропов и приподнимаю брезент. В кузове валяются инструменты для дорожных работ, но в остальном места там много. Повсюду кишит народ, которому до меня так же мало дела, как мне до них. Я скидываю мешки в кузов грузовика. Один из мешков переворачивается и из него выскальзывает серия журнальчиков под названием ПОД-И-ПЕРЕРОСТОК. На обложке верхнего из них изображен член, засунутый в жопку чрезвычайно довольной малолетки. Член весь в дерьме. «Счастливого Рождества дорожной службе от Ритмеестера», думаю я и возвращаюсь к нему.

Ритмеестер уже наполнил порнухой еще по меньшей мере десять новых мешков. Я захожу и пытаюсь сгрести сразу всю кучу, но ни фига. Выйдя на улицу, я вижу, что грузовичок дорожной службы уехал. На другой стороне ведется ремонт фасада, там стоит мусорный контейнер, я скидываю мешки в него. Последнюю порцию нелегальных материалов я вываливаю в мусорный бак, стоящий позади Центрального Театра. Чтобы упихать туда все, приходится снять с бака крышку. Я делаю последнюю ходку к Ритмеестеру, чтобы с ним проститься. Он уже опять расселся в вольтеровском кресле и сложил руки у рта. Его гнусные глазки такие как бы пронизывающие и остренькие. Лично меня ужасно раздражает, что он себя считает таким на хер всезнайкой. Он рукой подзывает меня к дивану. Я повинуюсь.

— Ты должен проследить, чтобы папа Ханс избавился от всей корреспонденции, всех контрактов, всех отчетов и прочих таких вещей, говорит он. Я киваю.

— Он рассказал мне, что в документах, касающихся ЕБУНТа, у него полный порядок, и я тут полагаюсь на его слово. Вот что ему вообще-то следует сделать, так это уничтожить все материалы, зафиксированные на бумаге. Вряд ли он сумеет разобраться со своими финансами до того, как к нему постучатся представители властей, но уж это ему придется разгребать самому. Главное, чтобы они не получили доказательств контактов между нами. Пусть уж лучше Ханс смирится с передачей финансов ЕБУНТа в другие руки, пока он сражается с налоговыми властями. Вот, собственно, и все, ничего страшного.

А ни баисься што суда заявицца народ и тибя увидют? пишу я на своем листке и показываю ему.

— Ты никогда о безударных гласных не слышал? Хехехехе! Нет, Айзенманн, ты пойми одно, я просто потяну кое за какие ниточки, парочку тонюсеньких таких ниточек. Вот и все, что требуется, чтобы удерживать народ на расстоянии. Не беспокойся обо мне. Что мы расстались с… как бы это выразиться… самыми взрослыми из моих материалов, так это просто мера предосторожности. Все может обернуться очень плохо. Этого не случится, но это может случиться. Передай привет папе Хансу и скажи, что теперь все зависит от него. Что если все пойдет кувырком, то виноват будет он. Именно он должен проявить деликатность при разруливании ситуации.

Я опять выхожу на улицу и звоню папе Хансу из монетного телефона-автомата, воняющего мочой, рассказываю ему, что сказал Ритмеестер. Папа Ханс слушает, не перебивая. Я рассказываю еще, как я помог ему избавиться от самой злостной порнухи. Папа Ханс отвечает, что Ритмеестер совершенно прав во всем, кроме того, что полиция уже побывала в студиях и конфисковала целую кучу несмонтированных материалов. И тогда уж к едрене фене сложновато будет всю эту лабуду объяснить на хер, считает он. Я мямлю, что значит конец тогда, так, всей шараге, полный абзац, но папа Ханс на другом конце орет, что ничему не конец, пока мы не найдем ГРЕБАНОГО КОБЕЛЯ-СТУКАЧА!

Проходит совсем немного времени, и мы — или, вернее, я — находим кобеля-стукача. Или правильнее сказать, сучку-стукачку. Я выхожу из воняющего мочой телефона-автомата и шагаю к Спидо. Это неблизкий путь. Я не еду на метро совершенно сознательно. На меня метро нагоняет такую блин тоску. Там ты вынужден наблюдать целый срез народу, погруженного в собственные мысли. И это, еб твою мать, одно из самых отстойных зрелищ на свете. Спидо дома и открывает дверь, так что у меня сразу же закрадывается подозрение. Во-первых, он не так уж и пьян. Во-вторых, в его двухкомнатной квартирке довольно прибранно. В-третьих, он не особенно жаждет меня впустить (а обычно его хлебом не корми, только дай кого-нибудь к себе зазвать), и в-четвертых, когда он наконец впускает меня в квартиру, я первым делом вижу там бабенку. Она выходит из ванной и вздрагивает, увидев меня. Спидо краснеет и представляет нас друг другу. Дамочка, представившаяся Перниллой, обладает всеми признаками приличной женщины. Движения, взгляд, одежда, манеры, голос и т. д. Но ни хрена она не приличная женщина. А что еще важнее, так это что я уверен, что я ее уже видел. Я только никак не могу вспомнить, где. Я скрываю свои подозрения за эдакой дешевой развеселостью и спрашиваю их, давно ли у них шуры-муры. Спидо говорит, что всего две-три недели. Пернилла кивает и улыбается. Я прошу ее нас извинить и вытаскиваю Спидо в коридор. Сначала я спрашиваю его, она ли у него была в тот день, когда я слышал какие-то звуки изнутри. Спидо смотрит в пол и признается. Он бормочет, что хотел ее сохранить для себя. «Ты же знаешь, что участники ЕБУНТа обязаны сообщать о серьезных отношениях, в которые они вступают с посторонними, если эти отношения продолжаются более 12 часов?» говорю я. Спидо кивает и повторяет снова, что хотел ее сохранить для себя. «Да какую это на хер играет роль, Спидо. Что это меняет», продолжаю я, и дополняю это информацией о том, что его дамочка окажется первой в списке подозреваемых в доносительстве, сейчас, когда весь на хер концерн летит в тартарары. Спидо искренне поражен и расспрашивает меня о подробностях, многократно заверяя, что «моя Перниллочка» никогда никогда никогда не стала бы делать что-то за его спиной. Фразу «моя Перниллочка» я пропускаю мимо ушей и говорю ему, что он сию секунду должен отчитаться во всех своих мелких и крупных тайнах. И что если он не хочет испортить отношения с папой Хансом, то должен пить значительно больше. Спидо несколько набычившись стоит наверху на лестнице, а я спускаюсь и ухожу. Не попрощавшись с Перниллой. Меня страшно мучает, что я никак не могу вспомнить, откуда я ее знаю.