Кока-гола компани

Фалдбаккен Матиас

Из некоторых высказываний Краусса можно сделать вывод, что идя работать в полицию, он руководствовался отнюдь не филантропическими соображениями. Своему сокурснику по школе полиции Джеффу Нильсену он все уши прожужжал — особенно когда он и юный Краусс вместе уходили в загул — тем, что «вся эта уголовная шобла еще взвоет под моей железной рукой, как я выл и выл и выл под железной рукой своего бати! Ты слышишь?! Они будут выть и сопли размазывать и просить пощады!» На Нильсена, мотивы которого при выборе места обучения исходно были поблагороднее, оказала глубокое воздействие ненависть Краусса к преступному миру; в настоящий момент он отстранен от должности за то, что заставил задержанного североафриканца сосать свою большую черную палку.

За годы работы в полиции следователь Краусс приобрел несколько необычный фетиш — или извращение, если желаете, — и это далеко не единственное извращение у Краусса, если уж на то пошло. Так вот: фетиш заключается, если воспользоваться словами самого Краусса, в следующем (рявкнуто в ухо помощнику полицейского Петерсену за рождественским столом в позапрошлом году, чтобы переорать ЛАЙФ ИЗ ЛАЙФ Лайбаха (каверверсия)):

«А знаешь, от чего я тащусь, вот ей-богу, на самом деле, здорово тащусь? А? А вот я тебе расскажу, и я на хер уверен, что я не один такой. Слышь ты? А? Ты же на допросах

сидел уже, да? Эй? И знаешь, как это бывает, когда подозреваемый ублюдок входит и тупой башкой думает, что мы ни хрена о нем не знаем? Да? Это я тут говорю об ублюдке, который раньше судимостей не имел. Он-то думает, что владеет ситуацией, но на самом-то деле, бля, ты о нем знаешь всё ВСЁ! ВСЁ! о нем, понял? Сечешь? Ты хорошо подготовился, переговорил с целой бандой шептунов, побывал у этого урода дома, и он ни фига об этом не знает, а ты знаешь столько о грязной жизни этого хуева уголовника, что он себе этого и представить не может… так знаешь, от чего я тащусь? А? Я ну просто до усеру тащусь, когда могу как можно дольше все растянуть, прежде чем показать ему, что у меня в головушке вся его жалкая жизнь, все его поганое уголовное резюме. Вот от чего… слышь, ты?.. Я подыскиваю такой намек, тщательнейше все взвесив, чтобы перед ним как бы нечаянно „проговориться“, что я знаю всё. Усек? Понимаешь, о чем я? Я такой экстракт извлекаю из его жизненного пути, такой знак, такой повторяющийся мотив… как хочешь это на хер назови… и я превращаю это в намек. Я называю его намек-хуек. Сечешь? Я перевожу разговор на это самое, что там у него есть, ну ясно тебе? Это что угодно может быть. И медленно, но верно я направляю дебила к его собственной гибели. Я просто провожаю его на край пропасти, и когда он там очутится, я взрываю у него под носом свой намек-хуек, и он летит вниз. Усекаешь? Я свой намек-хуек всегда держу перед глазами, записываю на листке бумаги, и не просто так, а в закодированном виде, чтобы подвести урода к краю пропасти. И самое клевое в этом — видеть, как взрослый мужик вдруг понимает, что падает. Хэхэ! Вот это на хрен и есть сладенькое! Смекаешь? Вот что сладенькое-то! Ты себе идешь долго-долго в тот еще на хуй обход, и эта сволочь уголовная следует за тобой и думает, что это все базар о погоде и дождике, пока ты не сунешь ему под нос свой намек-хуек. Тогда только и остается, что сесть поудобнее, расслабиться и наслаждаться вытянувшейся харей дебила, который своим крохотным гребаным мозжечком сейчас рассекает, что мол „все, конец, вот рушится вся эта на хрен гребаная развалюха, которая носит название моей жизни и которую я считал просторным роскошным дворцом, все разваливается, вот именно сейчас это происходит“ и т. д. Ты понимаешь? Следишь за мыслью? И вот когда научишься как следователь наслаждаться таким крахом, вот тогда …хехе… тогда можешь начинать отслеживать разные стадии такого шокового восприятия. Просто не поверишь, насколько туго до них доходит… да ты слушаешь? С момента, когда сука понимает, что падает, до превращения этого понимания в фактический экзистенциальный паралич и до того момента, как он задумывается о последствиях, может пройти и 15, и блин 20 секунд. Ну просто цирк, бля! Меня просто каждый раз потрясает, что требуется так много времени, чтобы уложить в своей голове тот факт, что твоя жизнь идет под откос. Сечешь? Я вот считаю, что придумал способ выяснить, насколько люди хорошо воспитаны. Если тебе нужно много времени, чтобы допереть, что твоя жизнь идет под откос, то это признак приличного воспитания. И наоборот. Понимаешь? Сечешь? Если же тебе не нужно много времени, чтобы понять и оценить последствия того, что твоя жизнь разрушена, то это признак поганого воспитания. Или это может быть признаком ума, но в помещении для допросов такого вроде бы не случается, если ты понимаешь, что я имею в виду? Гыыы…»

На листочке, который лежит перед Крауссом, написано намек-хуек, написано это, естественно, в закодированном виде, и код Краусс изобрел сам. Симпеля усадили с другой стороны стола. Следователь Краусс поднимает взгляд и к своей вящей радости видит, что у подозреваемого несколько самодовольный вид. «Чем выше заберешься, тем больнее падать», думает он и трет один из темных кругов под глазами. «Ты сука ни хрена не знаешь о „Пернилле“, это я блин по твоей поганой роже вижу».

Некоторое время они тратят, чтобы покончить с формальностями. Имя, семейное положение и т. д. И вот начинается допрос. Симпель давно уже для себя решил, что сознается в проекте «ДУХОВНОСТЬ» без лишних разговоров, и с готовностью признает подробности того вечера. Он рассказывает, как звонил Монике Б. Лексов в мастерскую, как обманом внушил ей, что он галерист, и как напичкал ее снотворным. При ответе на вопрос, где он взял татуировальные инструменты, он ссылается на квитанцию, которая лежит в пакете вместе ними. Когда Краусс спрашивает, откуда у него снотворное, Симпель вначале теряется, но потом вспоминает, что когда-то много лет тому назад ему был выписан рецепт на снотворное. Он врет, что воспользовался старыми таблетками, которые у него сохранились с тех пор, когда они были нужны ему самому. Краусс спрашивает, известно ли ему, что старые таблетки, в том числе и старое снотворное, могут быть опасны, у них же может быть просрочена дата. Симпель отвечает, что да, знает это прекрасно. Краусс продолжает спрашивать, не думал ли Симпель, что употребление спиртного и выполнение татуировки плохо сочетаются, и Симпель искренне отвечает, что нет, он об этом не подумал. Краусс не может отказать себе в том, чтобы не пораспространяться на тему о том, как алкоголь разжижает кровь, что может привести к весьма значительному кровотечению, если татуировка достаточно обширна. Ради порядка он сообщает Симпелю размеры татуировки на животе Моники Б. Лексов, 6 x 55 см, и Симпель изумлен тем, что она оказалась такой большой. «Ни за что бы не догадался, что она больше, чем 5 x 45», говорит он. Краусс в ответ повторяет, что такая большая татуировка может повлечь за собой интенсивное кровотечение, если выполнение ее сопровождается приемом алкоголя; он не упоминает, что основой его знаний служит черная пантера, которая раскинулась под светло-голубой форменной рубашкой от лопатки до лопатки. Не требуется иметь особо развитую фантазию, чтобы догадаться, что 23 года назад молодой курсант полиции валялся в Маниле пьяный в стельку и истекал кровью как резаный поросенок. Симпель кивает и подтверждает, что Моника жутко кровоточила, и что это затрудняло ему работу. Затем Краусс начинает выспрашивать о мотиве, и Симпель отвечает, что просто ему так захотелось, что его давно уже раздражает жаргон культработников, и что он мечтал о небольшой акции отмщения. Краусс указывает на прежние случаи задержания Симпеля, и Симпель отвечает, что часто сидит дома и сам в себе разжигает желание «дать физический отпор тому, что больше всего раздражает в обыденной жизни, это такая своего рода прикладная мизантропическая теория». Краусс кивает и понимает, что Симпель открыл ему возможность предъявить намек-хуек; его уже начала жутко раздражать (придавая ощущение счастливого возбуждения) кажущаяся самоуверенность Симпеля; он как бы невзначай спрашивает

Симпеля, что тот понимает под желанием; можно ли то, что он чувствует перед тем, как пойти на совершение своих злодеяний, сравнить с сексуальным желанием?

— Ну, в каком то смысле да. Можно, наверное, и так сказать, говорит Симпель. Я импотент, и даю более мощный, ээ… как бы это выразиться… выход своим желаниям, осуществляя свои «злодеяния», как вы выразились, чем живя половой жизнью.

— Пусть так. Тогда, вероятно, можно сказать, что ты позволил определенному типу преступного поведения взять верх над твоими сексуальными потребностями?

— Я как бы не подменял одно другим, но можно сказать, что та сфера, в которой я даю выход накапливающейся энергии, это больше не половая сфера, нет. Если хотите, я бы сказал, что половое влечение — это довольно-таки дебильное влечение, и чтобы его сдерживать, не требуется такого уж особого самоконтроля.

— Нет, не требуется? Так ты просто-напросто используешь… половую энергию для выполнения того, что закон характеризует как уголовно-наказуемые деяния?

— Да называйте на хуй как хотите… и если есть что-то, в чем я уверен на все сто, так это что все ебари, или все, кто хочет быть ебарями, слишком много сил тратят если и не на то, чтобы целый день трахаться, так на то, чтобы переживать из-за того, что и сегодня тоже не попали в свой сексуальный рай. А если им удается потрахаться — ебарям, то есть — так они обязательно после ебли затеют что-нибудь такое тошнотворное и жизненное, например, начнут с жаром играть на своем саксофоне так, что и на улице будет слышно… или еще какую херню устроят. Вот народ как бы хочет сдохнуть, но показать, что у них с еблей все путем. И вот приходится, будучи не-ебарем, по улице идти и слушать звуки игры на саксофоне, струящиеся из окон, где живут ебари, да и всякое вообще бывает. А получается так, что многие из тех на улице, кому кажется классным, что повсюду звучит этот сраный саксофон, так они тоже ебари. Им кажется, что здорово, что на улице везде течет такая неторопливая жизнь. Им кажется, что вот до чего же классно таскаться и целый день слушать этот гребаный саксофон. А вот те, кто не трахался, может, успокаиваются от этой расслабленной уличной житухи, забывают, что им не удается потрахаться, а вот мы, кто вообще не трахаемся, нам приходится смириться с тем, что мы живем в этом отстойном мире, созданном ебарями, либо недовольными тем, что им не удалось трахнуться, либо довольными тем, что трахнулись, и что одна, что другая стороны вопроса одинаково на хер тошнотворные и отвратные, на мой взгляд, и если тебе не удалось трахнуться, то ты это компенсируешь сердечностью и дружелюбием, но при этом ты чуточку уязвлен и чуточку страдаешь, такой заброшенный филантроп, или ты становишься мерзким, злобным и недовольным и агрессивным, потому что тебе до смерти приспичило потрахаться. А если тебе, напротив, довелось потрахаться, то ты либо становишься сердечным и спокойным и человеколюбивым, или же становишься жадным и невыносимо унылым, потому что получилось недостаточно хорошо, или потому что было так хорошо, что хочешь еще, и я лично считаю, что стоит на хер воздерживаться от ебли, чтобы не попасться в одну или несколько из этих поганых ловушек.

— Так что, ты просто-таки отказался от этого?

— Ну да, блин. Народ просто сдурел, если они думают, что каждый раз, как им приспичит, обязательно надо совокупляться или дрочить. У меня просто в голове не вмещается, что народу охота тратить столько времени и денег на всю эту половую херню, когда есть так много других занятий.

— Вряд ли тебе для развития твоих идей достанется много спонсорских средств от порноиндустрии, думаю я… говорит Краусс, и, откинувшись на спинку стула, наслаждается зрелищем того, как до сорокалетнего Симпеля доходит, что его будущее уже лежит на дне сортира, и что мужик с другой стороны стола — Краусс — вот-вот спустит его в канализацию.

Симпель не в состоянии отвести глаз от следователя. «Спонсорских средств от порноиндустрии? Спонсорских средств от порноиндустрии?» думает он. Краусс тоже не сводит с него глаз, и взгляд его говорит: «У меня и еще кое-что есть в загашнике». Уголки рта Симпеля опускаются. Взгляд затуманивается и обращается внутрь, к мозгу, который вот именно сейчас не особенно помогает. Трение, возникающее в беспомощном мозгу, просящем самого себя о помощи, производит почти без исключений такое выражение лица: «Ну вот, все идет прахом». Краусс наблюдает за циклом шок — осознание у Симпеля. Он удовлетворенно поднимает брови. Выражение лица Симпеля постепенно меняется. Краусс выиграл, и Симпель знает, что тот выиграл. Симпель проиграл, и Краусс знает, что тот проиграл. Нельзя утверждать, что в узеньких джинсах у следователя стоит, но к этому, блин, дело близко. Остаток допроса представляет собой одну затянувшуюся судорогу со стороны Симпеля. Кончен бал. Начинает он так:

— Это вы какие такие спонсорские средства имеете в виду?

Краусс напыживается:

— Что я имею в виду? Я так расслышал? Что я имею в виду? Это ты мне растолкуй, говнюк! Я тебе говорю, ты мне растолкуй! Думаешь, я идиот, что ли? А? Ты что, думаешь, я тут буду свое время тратить на придурка, которому случилось нанести телесные повреждения придурошному текстильному дизайнеру? Я тебе вот что скажу, у меня, дружок, к дьяволу в запасе для тебя столько сюрпризов от деда мороза, что мы с тобой будем в этой комнатенке сидеть еще дооолго после нового года, если ты к чертовой матери не прекратишь корчить горбатого сию же секунду!!!

«Блядь, блядь, блядь, блядь, блядь, блядь, блядь, блядь…», думает Симпель. «Еб твою мать, еб твою еб твою еб твою мать твою мать твою мать твою еб твою еб твою еб твою мать твою мать твою мать твою ебебебеб…» Он смотрит в стол, на бумагу Краусса, на которой написано ЩТЙЬТ, он смотрит на его ручку, на стакан с водой, на ногу референта, на край стола, то на одну, то на другую туфлю референта, опять на ручку, на бумагу, на край стакана с водой, который со стороны Симпеля сливается в одно целое с краем стола, на воду в стакане с водой, на свои руки, на свою ляжку, снова на край стола, на узор древесины стола, на стальной наконечник ножки стола, на бумагу, на ЩТЙЬТ, на живот Краусса, который под голубой форменной рубашкой вздымается рывками. Краусс почти выкрикивает одно соответствующее действительности обвинение за другим. Симпель чувствует, как у него горит шея, это означает, что он наверняка покрылся красными пятнами. Изо рта Краусса вылетают одно утверждение за другим; о ЕБУНТе, о ЖИЗНИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ БЛЯДЕЙ, о Мома-Айше, о Спидо, масса информации о Спидо, о Нафуниле и АльМафар, о Эр-Петере и Каско и Типтопе. Он уже начинает вопить о сексуальном психопате Ритмеестере и рецидивисте Айзенманне. Он долго рассуждает о главе извращенцев Хансе Фостере, «которого еще называют — меня просто ТОШНИТ — папа Ханс», и о его сообщнице и супруге, Соне. Затем следует тирада о Лониле и службе охраны детства, об инвалидизирующих условиях существования ребенка и о пренебрежении родительскими обязанностями. Какой-то недолгий миг — перед тем, как референт тихонечко напоминает Крауссу, что ему не надо бы забывать, что он следователь — не обвинитель — Симпель думает следующее: «Роберт Еглейм! Роберт Еглейм! Единственный выход! Роберт! Роберт Еглейм! СМИ! СМИ! Единственный выход!»