Коко Шанель. Я сама — мода
Шрифт:
Тон, которым он произнес эти слова, заставил Дягилева вздрогнуть. Война и кровавая революция в России унесли слишком много жизней, после этого ужаса нельзя вот так сидеть и хладнокровно рассуждать об убийстве близкого человека.
Конечно, Дягилев знал, каково это, когда тебя бросают, предают. Мучимый ревностью он сам выгнал Нижинского. А Леонид Мясин ушел потому, что он, Дягилев, был слишком уязвлен его романом с танцовщицей. Теперь он жалел и о том, и о другом. Но жалел лишь как импресарио. И он мог с этим жить. Если когда-нибудь ему пришлось бы из ревности убить человека, он вряд
— Оставь ее в покое, — устало сказал он. — Это все равно ничего не… — но не договорил, потому что в этот момент пианист отеля вдруг начал играть и вестибюль наполнили звуки музыки.
Традиционному джазу музыкант предпочитал фольклор. Сначала сыграл импровизацию в стиле фламенко, потом исполнил арию из оперы «Кармен». «Все же это удивительно, что самая испанская из всех опер на свете была написана французом Жоржем Бизе», — подумал Дягилев.
Стравинский проигнорировал его слова. Очевидно, под влиянием музыки, он продолжал:
— Я, конечно, мог бы ее зарезать.
Он снова уставился в стакан, словно надеясь разглядеть там ответ.
— Друг мой, я понимаю, для тебя это трагедия. Но ты не на сцене, не забывай об этом.
— Интересно, какой длины должно быть лезвие ножа, чтобы можно было зарезать человека?
— Игорь, я прошу тебя! Прекрати! Ты сошел с ума?! Ты сейчас говоришь о живом человеке, о женщине! Это тебе не театр. Кровь человека гораздо неприятнее, чем та смесь глицерина, желатина и фуксина, которую используют в спектаклях.
Стравинский на секунду задумался.
— Хорошо, обойдемся без крови. Я ее задушу, — спокойно сказал он и одним глотком осушил свой стакан.
«Боже мой, да он не шутит!» — вдруг с ужасом понял Дягилев.
Глава шестая
Ментона, как оказалось, была далеко не лучшей идеей. Выбранный Габриэль отель «Ривьера-Палас», весьма живописный, тесно прижавшийся к скале, чем-то напоминал средневековую крепость, но при этом имел роскошный сад и великолепные террасы с пальмами и лимонными деревьями в огромных глиняных горшках. Однако сумрак, царивший повсюду в этом отеле, куда больше подходил какому-нибудь замку в Шотландии и никак не вязался в представлении Габриэль с жизнерадостностью солнечного Лазурного берега и той легкостью, которой она наслаждалась рядом с Дмитрием. Отчасти атмосфера уныния создавалась здесь и постояльцами — многочисленными гостями из Северной Европы, облюбовавшими это место из-за его особенно мягкого климата в надежде излечиться от испанки, туберкулеза и ревматизма.
Болезнь будто витала в воздухе: днем Габриэль никуда не могла деться от этого тягостного ощущения, а по ночам ее мучили кошмары. Часто она засыпала только под утро и потом до обеда не могла встать с постели. Дмитрий не жаловался, он рано вставал, шел играть в гольф или бродил где-то у моря, а потом рассказывал ей, как наблюдал за рыбаками или за каким-нибудь шумным итальянским семейством на пляже.
То, что они не все время проводили вместе, огорчало Габриэль — она не так представляла себе совместный отпуск. Плохо, что ему приходится мириться с таким распорядком дня из-за того, что она не может нормально
— Пока что наша поездка складывается не слишком удачно, верно? — как-то спросила Габриэль, когда они сидели за легким обедом на террасе отеля. Отсюда было видно море, сверкающее в лучах неожиданно теплого весеннего солнца, словно огромный сапфир. — Я очень хочу сделать тебя счастливым, но, боюсь, пока не очень получается.
Засмеявшись, он сжал ее руку в своей.
— Неправда, Коко, ты делаешь меня счастливым. И я до глубины души тронут тем, что на свете есть человек, которому небезразлично мое счастье.
— Мадам!
К их столу подошел посыльный.
— Мадемуазель, — исправила она автоматически. Только секунду спустя она вспомнила, что поселилась здесь по другим именем. Чтобы остаться инкогнито, она назвала фамилию своей матери, Эжени Деволь. Ведь сейчас она была не только модельером, известным на весь Париж, но и спутницей великого князя Романова и поэтому привлекла бы гораздо больше внимания, чем просто молодая работница шляпного магазина Коко Шанель.
— Прошу прощения, мадемуазель. Я подумал… — Молодой человек был явно сконфужен, искренне досадуя на свою ошибку. — Вам звонят из Парижа. Сказали, что это срочно.
Дмитрий вопросительно поднял брови.
— Неприятности на работе?
— А вы знаете, кто звонит? — спросила Габриэль, вставая из-за стола.
— Да, мадам… простите, мадемуазель. Леклерк, месье Жозеф Леклерк.
— Неприятности дома, — со вздохом сказала она.
Она жестом остановила Дмитрия, собиравшегося проводить ее к телефонному аппарату.
— Что случилось? — спросила Габриэль вместо приветствия, едва поднеся телефонную трубку к уху.
В ответ сначала что-то зашипело, а затем откуда-то издалека донесся знакомый голос Жозефа:
— Простите, что беспокою вас, мадемуазель. Но месье Дягилев очень просил сообщить вам это как можно скорее.
— Сергей Дягилев? — Габриэль опустилась на узкую скамью телефонной кабины. В ее голове роились самые разные мысли, но ни одна из них не объясняла подобную срочность. — В чем дело? С ним все в порядке?
— Думаю, да, мадемуазель. Месье Дягилев прислал телеграмму, а затем позвонил по телефону, — докладывал верный слуга. В трубке снова послышался какой-то шум. — Я прочту вам телеграмму. — Жозеф откашлялся. — «Не приезжай в Мадрид. Точка. Стравинский хочет тебя убить».
В первую секунду она подумала, что ослышалась.
— Что вы сказали? Убить?..
— Месье Дягилев повторил то же самое по телефону. Но я успокоил его, я сказал, что вы и не собирались ехать в Мадрид. Я сказал, что у вас другие планы. Надеюсь, я все правильно сделал.
— Да, Жозеф, все правильно.
Она нервно теребила дужку солнечных очков, которые сняла, проходя по полутемному вестибюлю.
С момента отъезда Стравинского прошло уже столько времени — пора догадаться, что она не приедет. Неужели он настолько обезумел, что угрожает ей убийством из-за нарушенного обещания? Или он узнал про Дмитрия? В Париже многие видели их вдвоем, и, вполне возможно, сплетни добрались и до Мадрида. Так или иначе, Габриэль не верилось в серьезность его угроз.