Кола
Шрифт:
Ворота двора – и одни, и вторые – открыты настежь. Солнечный свет от снега. И сквозь щели двора солнечные лучи. Нюшка в них как с подружками на гулянье, завлекая на ходу, идет. Кацавейка распахнута, цветастый платок на плечах. Праздничный сарафан, кружевная кофта. Щеки с улицы разрумянились. Близко подошла, склонила чуть набок голову. А глаза еще полны смехом, васильковые, озорные, манят глубиной.
Андрей знакомо почувствовал, будто сила большого омута снова его заворачивает к себе. И если сейчас промедлить, не воспротивиться – закружит
Было такое с ним. Перед самым солдатством едва не стоило жизни. Про тот омут страхи рассказывали в деревне. Он урчал, кружа толщи воды, и заглатывал взахлеб все, что успел к себе завернуть. С яра можно было часами смотреть на него.
Андрею тогда повернуться бы лучше и плыть на стремнину, а он лежал на спине, едва поводя руками, и выжидал, словно кто-то его завораживал: обожди еще, обожди. Пусть тебя поднесет поближе.
И теперь с ним было что-то похожее. По уму-то лучше уйти бы сейчас от Нюшки. Иначе может добром не кончиться: и из дому его, и из кузни вышвырнут. И Нюшке может испортить жизнь. И стоял, неизвестно чего выжидая, лишь опустил глаза.
– Или ты мне не рад, Андрюша?
«Ни при чем это – рад не рад», – хмуро хотел сказать, но встретил близко ее глаза и смолчал.
А Нюшка словно его поняла. Тронула рукой.
– Я извелась от своей вины, от того, что духу не хватило сказать всем, где был ты.
Стремнина реки уходила тогда в сторону. Течение будто сдерживало свой бег. А омут, хотя и кружил рядом, был, казалось, еще не опасен.
Теперь тоже казалось: страшного пока нет. И улыбнулся Нюшке.
– Я этого и боялся. Думаю, скажет она – и все пропало.
– Что пропало? – не поняла Нюшка.
– Все, – сказал с вызовом. – И о тебе бы слава пошла по Коле. И меня из дому турнули бы.
Пальцы Нюшки крутили пуговку на его рубахе.
– Все равно знают уже.
– Кто? – Андрей, встревожась, взял, сжал ее руку.
– Тетя знает моя, городничий.
– Городничий? Тетя?
– Ну да, – Нюшка невинно в глаза смотрела. – Тетя моя в прислуге у городничего. Я и ходила к нему просить.
...Тянущая сила тогда заводила Андрея в круг. На знойном июльском небе кружились легкие облака. Омут где-то недалеко шумел, и можно было еще успеть, выгрести. Но опасность заманчивым холодком разлилась в груди, и Андрей выжидал, что будет. Он пловцом был хорошим, если реку переплывал, течение мало его сносило...
Нюшка свободной рукой прикоснулась к его щеке, глаза ждущие. В них, наверно, увиделось: не только в доме, во дворе – во всем городе никого нет. А может, и на всем гнете. И Нюшка, похоже, про это знала. Подалась несмело к нему, робко. И он обнял, прижал податливую ее, целовал запрокинутое лицо.
...А омут сразу тогда понес. Мелькнул песчаной стеной обрыв, небо стало с овчинку, промелькнули косари на яру, машущие руками: выгребать поздно стало. Андрей едва успел набрать воздуха: сила тянула его, сжимала, крутила и влекла вниз. Только бы не головой в дно. На
Песчаное, зыбкое ощутил под ногами дно. Боясь, что оно засосет, сжался в комок, уперся, сколько сил было, оттолкнулся и заработал во всю мочь руками, ногами, одолевая омут, вырываясь всем телом в сторону. И его отпустило. Он чувствовал, как стремнина подхватывает. Вода у дна холоднющая, сдавила грудь. Глоток бы воздуха. Удушье пыталось распялить рот. Кровь громом била в ушах, садняще стучала в темя. Только не закричать бы...
А теперь была шаткость приставной лестницы на поветь. Нюшка на его руках.
– Андрюша, Андрюша! Андрюша, упадем же! – Шепот ее протестующий, и тревожный, и желающий, чтобы его не слушались. И Андрей не слушался. Только наверху уже, на повети, он отпустил Нюшку.
Она сердито оправила сарафан, шаль. Взгляд васильковых глаз потемнел.
– С ума сошел? Стыда у тебя нет.
– Нету. Уходила бы подобру.
Она не ушла. Взгляд ее замер на миг, она вслушивалась. Потом посмотрела с повети вниз, на него. Андрей тоже сдержал дыхание: жевали коровы, где-то каркало воронье, сулило, наверное, снег. Гулко стучало сердце.
– Никого, – тихо сказала Нюшка. – А страшно... – И подалась к нему, руки сошлись с отчаянием у него на шее. От губ горячих и жадных ее всплеснулась забытая радость силы. Последние мысли о недозволенности совсем исчезли.
В слуховое окно повети светило солнце. Шуршало сено. Нюшка совсем не противилась, а складкам ее сарафана нового, казалось, конца не будет.
– Ох, и супони на тебе, – он смущался своей неловкости, нетерпения.
– Это ты непроворный, – Нюшка податливо повела телом, и все стало простым и доступным.
Но нет рек без омута. Неожиданность с Нюшкой радостная отдалась вдруг и злостью, и болью в сердце. К кому-то неведомому, к Нюшке самой зародилась глухая ревность. Андрей даже замер оторопело. Но трепетность рук, губ Нюшкиных, покорная близость тела сняли путы.
И снова вернулось чувство. Он снова плыл в июльской теплой воде, брызгах солнца, и смеялся, и радовался от собственной силы, удачи и пришедшего к нему счастья. Исчезло время: только пронзительно чувствовалось блаженство. И он жадно целовал Нюшкино лицо, губы.
...А тогда он судорожно догреб к мутному наверху свету. Воздух глотнул взапой, с брызгами. Солнце за легкими облаками, свет его на реке. Андрей высоко держал над водой голову. Счастьем было дышать. А река будто меньше стала. Оглянулся, дивясь: далеко же его снесло... Деревенские скопом бежали по берегу, кричали что-то ему, махали. И Андрей, ощутив вдруг тоску по ним, закричал всем счастливым своим нутром, заорал дико, обрадованный, что жив, что бегут к нему. Загребая саженками, он плыл к людям на берегу и орал – взахлеб, с хрипом – несуразное что-то и хохотал от победы своей, удачи, июльского солнца и собственных сил.