Кольцевая дорога (сборник)
Шрифт:
Многое понимала Полина Семеновна, не случайно оказавшаяся на чаепитии у своей младшей сестры. Она любила племянницу, желала счастья и повторяла часто: «Сердечко-то у нее доброе».
В тот же день она ничего не сказала ни Наде, ни ее матери.
После замужества Надя переехала в квартиру родителей Витальчика. С кооперативным жильем, на которое рассчитывал Витальчик, улетая в Африку, почему-то не получалось. Командировки и теперь вынуждали его часто отсутствовать. Надя жила вместе с его родителями. Почти всегда звонила она Михаилу
Накануне Восьмого марта он улетел вновь. Поздравив Надю с праздником, Михаил предложил ей посидеть в кафе.
— Ой, как здорово! Я давно нигде не была. А куда пойдем? Может, в «Садко»?
В стилизованном под старину кафе на Пушкинской улице они просидели недолго. Было шумно и будоражно, с какой-то нарочитой ленцой двигались меж столиков официанты.
— Что-то голова болит, — призналась она. — Закажи коньяка.
Когда официант разлил коньяк по рюмкам, Надя сделала глоток и отставила, поморщась, рюмку:
— Гадость!
— Может, лучше ко мне поедем? — предложил он, глядя на ее утомленное лицо. — Отдохнешь там.
— Свекровь обидится за позднее возвращение. А впрочем, у меня же сегодня праздничный вечер! — спохватилась она. — Поехали!
Жил он в Измайлове, в однокомнатной квартире: полки с книгами, цветной телевизор, письменный стол и небольшой бар со светильником определяли его простой холостяцкий быт.
— Как спокойно здесь, — заметила она, устраиваясь на диване и вздохом выдавая нелегкость своего замужества. — Знаешь, чего я больше всего хочу? — спросила она, как только он заварил чай.
— Ну?
— Хочу, чтобы ты сказку прочел в честь праздника.
— У меня же подарок есть!
— Пусть и сказка будет подарком.
Сказки были ее исцелением.
Он уменьшил в телевизоре звук, открыл книгу.
— «Жил старик со старухой, — начал читать Михаил, проникаясь волшебством и мудростью. — Вот старуха на старика всегда бранится, что ни день — то помелом, то рогачом отваляет его; старику от старухи житья вовсе нет. И пошел он в поле, взял с собою тенеты и постановил их. И поймал он журавля и говорит ему: „Будь мне сыном!“»
Текст звучал с тем особым настроем, когда невольно отходит и забывается тягостное и неотвязное. И успокаивается, обволакивается тишиной и покоем сердце.
— «Я тебя отнесу своей старухе, — продолжал он, — авось она не будет теперь на меня ворчать. Журавль ему отвечает: „Батюшка! Пойдем со мною в дом“. Вот он и пошел к нему в дом. Пришли…»
Он оторвался от чтения и увидел ее отрешенно спящей. С темными ресницами и бровями, с полыхавшим на щеках румянцем, она напоминала сказочную Аленушку, прилегшую после хождения по лесу и сидения на камушке у воды. Отложив книгу, залюбовался ею в полумраке комнаты.
Поздним вечером она медленно и нехотя засобиралась. С леденящей душу тоской смотрел он на нее, с сожалением и отчаянием отвозил домой.
Однажды из будки возле работы она позвонила
— Только ты и можешь помочь…
— Чем?
— Найди срочно врача. Кажется, я беременна! И чтоб никто-никто не узнал…
— Перебирайся ко мне! — решительно предложил он, опаленный изнутри мыслью, что у них будет ребенок и она наконец станет его женой.
— Тогда я определенно погибла. Пожалей меня!
И он заколебался, пообещав подумать. А думая и взвешивая, заполучил от знакомых и необходимый адрес. Но говорить об этом Наде медлил. Он знал ее характер менять намерения, поступать в итоге, как повелевает душа. И почти не ошибся: звонки с мольбой вскоре отпали с такой же внезапностью, как и возникли.
Загадочное, удивительное вдруг наступило затишье в их отношениях. Не зная, как понимать это молчание, он позвонил сам. Надя сказала сухо:
— Знаешь, я передумала: будь что будет.
А спустя немного еще, когда он вновь уговаривал переехать к нему, вдруг заявила, что ничего не подтвердилось, ничего, оказалось, и не было.
С тех пор они больше не виделись, после того марта ни разу не встретились. Она не звонила ему, и он не тревожил, зная о возвращении Витальчика. Но летом, перед отъездом в отпуск, не утерпел и по телефону спросил, не случилось ли что.
— Позванивай, если хочешь, сам. Я больше не буду… — И, ссылаясь на занятость, повесила трубку. Не понял он тогда этих слов: простая ли в них была доброта или нечто большее, называемое вечной женской загадочностью. Так и уехал со странной обеспокоенностью.
Неделю спустя он позвонил ей. Пронзительно синие были дни, подобной синевы никогда и не помнилось, и потому хотелось поведать о ней — вдруг да надумает приехать.
С этого-то звонка из далекого Крыма он не знал уже больше покоя, с этого-то звонка он ни на минуту не выпускал из памяти минувший март и все, что было отныне с этим месяцем связано.
— Надя Колычева? — с удивлением переспросили его. — Она же в декретном отпуске!
— Извините, не знал.
Новость ошеломила, сбила с отпускного настроя. Перемешала тревогу с радостью. Тревога была за исход, радость же, что и у нее тоже будет, как и у многих, крохотное чудо.
Под треск весенней капели ощутил он свою неустроенность, усиленную загадочными телефонными звонками и за ней следовавшим непонятным молчанием. И после каждого из звонков, поддаваясь иллюзии, сильнее воображал радостно трогающие лицо детские ладошки…
Кому надо было звонить и молчать, узнавать, дома ли и что у него на душе? И благодарить, возможно, судьбу — за малыша.
Мишка Минаев замирал с колотящимся сердцем и с волнением, удвоенным и утроенным, напрягаясь, ждал — не взорвется ли нечаянно на другом конце провода детский крик, выдавший бы тайну молчаливых звонков. Не уменьшая веры и убежденности, что звонила она, тайна все так же оставалась тайной. И чьи-то губы всякий раз, казалось, шептали в трубку: «Он — твой, он — твой…»