Кольцо графини Шереметевой
Шрифт:
Неведомо что могло бы ещё прийти в голову Анне, но тут кто-то заглянул в залу, сделал знак, и она, шествуя важно, пересекла залу и скрылась за дверью.
Гости ещё пребывали в шоке, а музыканты заиграли весёлый немецкий мотивчик.
Анна долго не появлялась. Вот уже Долгорукие и Голицыны не могут скрыть тревогу: что случилось, неужто всё рушится? Кто виновник сего злого произволения? Тянулись мучительные минуты...
Вошла она в сопровождении Черкасского, Головкина, Кантемира с загадочной улыбкой на лице. Улыбка эта не могла означать ничего, кроме перемены в решении. Заговорила Анна смиренным тоном:
— Видит Бог, послушалась я верховников, подписала ихние кондиции...
Верховники замерли. Лицо Василия Лукича передёрнулось. До него с трудом доходил смысл слов, которые читал Татищев:
«Величие и незыблемость монархии... сие есть лучшее устройство общества... Дворяне просят государыню разорвать мерзкие кондиции, составленные верховниками... править единовластно...»
Наслаждаясь произведённым эффектом, Анна взяла бумагу с кондициями, мстительно взглянула в сторону Долгоруких и разорвала бумагу на части, спокойно заметив:
— Могу ли перечить я дворянству российскому?.. Посему — распускаю Верховный совет и править стану самодержавно!
День для русской истории выдался исключительный: Россия могла стать, но не стала парламентской республикой. Увы! Мечта Д. М. Голицына о европейском правлении лопнула. Он говорил потом: «Много было званых, да мало избранных... Пир был готов, но званые не захотели прийти. Знаю, что головой отвечу, но я стар, жить мне недолго. Те, кто переживут меня, натерпятся вволю».
С властью у русских всегда нелады. Может быть, они не рождены властвовать? Власть опьяняет их хуже наркотиков, крепче вина, сильнее войны и охоты... В самом деле: Анна двадцать лет жила спокойно в немецкой провинции, к чему бы ей власть, но услыхала упоительный её зов — и помчалась. Так же и Павел I, и Анна Леопольдовна...
Но одно дело самодержавная власть, иное — власть аристократии, лучших её представителей, хранителей нравственности и культуры. Шереметевы шли к богатству и славе годы и столетия, соединяя накопление материальных ценностей с духовными. Тут и неутомимые воинские труды фельдмаршала, и удачная женитьба сына, и неустанная забота внука о культуре, и радение Сергея Дмитриевича в XIX веке о сельском хозяйстве — к концу жизни у него были десятки имений в 30 вотчинах (кстати, управляющие чаще немцы), и забота о церковно-приходских народных школах, и истинное православие...
Впрочем, чтобы понять хотя бы отчасти особенность русской аристократии, надо вникнуть в судьбы всех Шереметевых и их родственников, пересказанные в этой книге. Их правилом было — не смешивать политику и мораль, не красить одной краской инакомыслящих.
Т. А. Аксакова-Сиверс рассказывает такой характерный эпизод. В 1905 году либеральная волна так широко охватила Россию, что граф Нессельроде отправился в Париж уговаривать французов не давать денег русскому правительству. За это он был лишён придворного сана. Кто-то удивился этому в присутствии Сергея Дмитриевича, и того охватил приступ неукротимого гнева, ибо для него это был новый пример деградации русского дворянства. Произошла ссора, после которой задавшие неуместный вопрос ожидали, что Сергей Дмитриевич не станет им более материально помогать. Но опасения оказались напрасны: переводить политическое недовольство в область денежных отношений было совершенно не в стиле Шереметевых.
Широта натуры, щедрость, демократизм общения, благородство — вот качества, которыми были они сильны. Сергей Дмитриевич со всеми людьми общался так, словно между ними не было никакой разницы ни в общественном, ни в материальном отношении.
ПОВЕНЧАНЫ
I
— Не государев ли сей кинжал?
Князь Иван закричал:
— Да, государев! Да только не брал я его, сам подарил!..
Николай, самый молодой и сдержанный из братьев, мягко спросил: не разладился ли сговор с Шереметевой, не взяла ли она назад своё слово?
Иван, сидя в кресле алого сафьяна в чёрном халате и в белых медвежьих сапогах, с трубкой во рту, долго молчал. А потом поведал брату о разговоре с Петром Шереметевым, который заявил ему: «Знамо тебе, князь, какая участь ждёт семью фаворита, ежели умирает государь. Как человек благородный, должон ты вернуть сестре моей данное на сговоре слово...» Иван взгорячился, тут же взял перо, бумагу и написал невесте письмо: мол, не хочет он более отягощать её и освобождает от данного слова.
Николай обвинил его в горячности, однако дело было сделано.
А Шереметев Пётр тем временем в Москве вызвал к себе сестру и объявил:
— Никогда не был люб мне князь Иван Долгорукий... Однако... раз мил тебе — я не препятствовал. Ныне же обстоятельства изменились, и разумею я, что долг твой — расторгнуть помолвку. Загубишь себя и нас.
Наталья была в трауре: мало того — император, девять дней назад скончалась бабушка. Внучкино горе было неизбывно, она ходила как потерянная. И вдруг ещё эта весть! — брат её против замужества.
— Братушка, да что хоть ты говоришь? — встрепенулась она... — Выходит, когда фаворит был в силе, так нужен был, а как в беду попал — так и вон его?! Да что бы батюшка-то наш сказал? И матушка?..
Пётр отвернулся, открыл табакерку и стал быстро совать в нос табак. Чихнув несколько раз и словно обретя спокойствие, смерил сестру твёрдым взглядом и объявил: — Но князь сам возвращает тебе твоё слово! Выходит, не так дорожит тобою... Вот его записка, — и отдал ей письмо.
II
Есть женщины ровной судьбы, их минуют беды и рытвины на жизненных дорогах, они ловко обходят стороной ямы, умеют подстелить соломку. Шереметева была женщиной иной, трудной судьбы. Выбирают ли такие женщины сами себе судьбу или так велит их звезда? — неизвестно, но — не сворачивают они с дороги. Она рано приучала себя к «высокоумию», сиречь — к самообладанию и мудрости, жить хотела так, чтобы верной быть своему предназначению. И ещё ей казалось, что душа — вроде как живое существо, её не можно держать в небрежении. Коли откажется человек от того, к чему предназначена душа его, то и саму душу потеряет...