Кольцо Либмана
Шрифт:
Задрав вверх бровь, он снова медленно зажег спичку.
— Меня зовут Йоханнес, фамилия моя Либман, с одним «н», — хриплым голосом проговорил я. — Так в свое время записала меня мама, в Хаарлеме, когда я только что родился.
— Выходит, ваша мать тоже была лгуньей.
Что он хотел сказать этим «тоже»?
Я услышал всхлипывания Эвы, она судорожно вцепилась в свою сумочку, в которой лежала серебряная погремушка, которую мы по пути купили заодно в универмаге «Бейенкорф». Она медленно поднялась с места и голосом мышки, попавшей в мышеловку, пропищала:
— Скажите, где здесь у вас туалет?
— Когда выйдете отсюда,
— Еще и потому, что вы попытались скрыть не только криминальное прошлое вашего отца, но и свое собственное политическое прошлое.
Он буквально уложил меня на письменном столе на обе лопатки и начал производить вивисекцию, рассекая мне кожу от макушки до пяток. Почему я не сопротивлялся? Не двинул ему по бородатой физиономии? Не убежал? Да, я признался в том, что за год до этого присутствовал один раз на собрании Правильной Партии. Но мне совсем не понравилось, какой она в действительности оказалась. Не только эрос составляет любовь, но и харитас, в этом я убежден. Каким же я был идиотом! Им просто не хватало активистов, партия позарез нуждалась в новых членах. В людях, располагавших временем. В бездетных мужчинах и женщинах, к примеру.
«У кого из присутствующих нет детей?» — обратился к залу докладчик. И не успел я и глазом моргнуть, как уже раздавал на Гроте Маркт в Хаарлеме листовки, а полгода спустя — надо же такому случиться! — мое имя внесли в список кандидатов в муниципальные советники. Янтье Либмана, которому всегда приходилось сидеть в классе на задней парте, которого товарищи никогда добровольно не брали в состав своей команды на уроке физкультуры, которого всегда вечно колошматили на школьной площадке за то, что его отец — грязный фриц, вдруг пригласили стать членом муниципального совета!
Однажды я должен был выступить по радио. Интересовались моим мнением по поводу достигшей угрожающих размеров вырубки лесов в Хаарлеммерхауте. Я выступал против.
«Природа, — сказал я, — наша мать, поэтому ее нельзя предавать. Никогда». Тут, прямо во время передачи, зазвонил телефон.
— Вы что-то хотели прокомментировать?
Действительно, один из радиослушателей пожелал высказать комментарий. Он начал ругаться как портовый грузчик:
— Предавать? Да как смеет сын бывшего эсэсовца Йоханнеса Либмана вообще произносить это слово? Предавать? Люди, да что случилось с вашей партией? Выходит, социалисты теперь гребут в одной лодке с фашистами? С потомками предателей…?
Все. Кончено. Лопнул мыльный пузырь. Не успел я, вернувшись домой, опуститься на стул, как разгоряченная проститутка в своем окне, как мне уже звонил председатель местного партийного комитета.
— Либман, черт подери! — разорялся он. — Зачем ты лгал? Зачем опозорил свою партию?
Я пытался защищаться. Сказал, что меня никто никогда об этом не спрашивал, что в конце концов я не в ответе за поступки моего отца и что я родился уже после… Но председатель меня оборвал: «Отговорки не имеют значения» — два дня спустя я нашел на коврике возле нашей двери короткую записку, в которой сообщалось о том, что меня вышвырнули из партии.
Облаком от дыма сигары повис вопрос: «А правда ли, что несколько лет назад вас исключили из партии?»
— Да, — промычал я, оглядываясь назад, не
Но человек в комбинезоне вдруг резко швырнул в воздух бумаги, которые я дома с таким старанием и любовью заполнял.
— Не угодно ли вам убраться отсюда подобру-поздорову? — заорал он на меня. — Я навел справки. То, что среди нас затесались предатели, это еще куда ни шло. Но что они пытаются усыновить невинных сироток… Он схватил листок с письменного стола.
— Что здесь написано? «Происхождение не имеет значения». В то же время господин предпочитает девочку… Этакую милую крошку, не правда ли? Послушную куколку.
— Моя жена, — заикаясь, пролепетал я. — Это было желанием Эвы…
Но бородач меня не слушал. Он вдруг начал пыхтеть, словно ему стало резко не хватать воздуха. Его виски налились кровью.
— Знаете ли вы, сколько мы здесь перевидали извращенцев? Что вы собирались делать с этой девчушкой? — Да-да, убирайтесь, да поживее! Уносите ноги! Ха-ха-ха…! Auf der Flucht erschlossen! [54] Это ваша тактика. Но я гуманист. Я позволяю ближнему смыться. Прочь, и больше сюда не возвращайтесь! Тупой импотент!
54
Застрелен при попытке к бегству (нем.).
24
— Пойдем прогуляемся, — предложила сегодня утром Ира. — И не забудь опустить уши на шапке.
Мы долго брели по улицам Васильевского острова. Стены домов были увешаны сосульками и впервые не смотрели на меня с усмешкой покойников с керамических портретов на кладбище. (Куда я часто заглядываю, потому что там всегда так спокойно.) Нет, они выглядели оптимистично, солнечно, весело. Отяжелевшие от снега ели напоминали связки павлиньих перьев. В небольшом скверике шел хоккейный турнир. Как же все сегодня приятно звучит: глухо, доброжелательно, пусто!
— Сегодня 10 ноября, — сказала Ира, — день рожденья моего папы. Когда он еще был жив, он говорил мне: «Я бы хотел, чтобы ты праздновала этот день и после моей смерти».
— Куда мы идем? — спросил я.
Она потянула меня за полу зимнего пальто, что досталось мне в наследство от ее покойного супруга — из-за наступивших холодов я стал его носить, несмотря на то, что не люблю донашивать вещи усопших. Ира ответила:
— Идем, куда глаза глядят.
Покажите мне женщину, которая не была бы слегка похожа на ведьму, не казалась бы порождением сверхъестественных сил. Это капризные существа, посланницы Господа, уж я-то знаю, о чем говорю!
Воды Невы превратились в нагромождение из сахарных голов. Сквозь стекла своих солнечных очков я смотрел по сторонам. Ведь никогда не знаешь, когда повезет. Сводчатый вход, балкончики с чугунными решетками: снимок улицы, на которой меня ограбили, я бессчетное число раз проявил и отпечатал в своем мозгу. Но куда девался оригинал? Эва, будь человеком. Подскажи наконец, где находится этот проклятый дом. Помоги мне, прости меня…
— Брось печалиться, — подбодрила меня Ира в ту минуту, когда мы проходили мимо леденцовой церквушки, купола которой сверкали на солнце, как глазурь на торте. — Слушай, а тебе не кажется, что это кошмарная постройка?