Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

Нестеров Антон Викторович

Восстановить во всей ее полноте доктрину, объединявшую адептов этой школы, вряд ли представляется возможным: слишком многие тексты погибли. От знаменитой поэмы Рэли «Океан к Цинтии» осталась лишь одиннадцатая песнь, да ряд фрагментов. Мы не знаем, что на самом деле представляли собой некоторые работы Хэриота – хотя именно они могли бы быть ключом. Пожалуй, лучше всего представлен корпус Чапмена и тексты Марло, но в пьесах последнего слишком много иных влияний. Поэтому любые заключения о «школе ночи» могут носить лишь приблизительный характер. Школа существовала в виде своеобразного клуба, обсуждавшего проблемы философии, естествознания (если только к XVI–XVII вв. применим этот термин) – прежде всего астрономии (сиречь астрологии) и математики – и литературы. Выше мы уже говорили о том глубоком символизме, которым обладала математика для людей той эпохи. Число было мерой и гармонией, архетипом Божественного замысла, оно структурировало Вселенную. Подобное восприятие было свойственно всем интеллектуалам той эпохи, так, мы можем обнаружить у того же Донна что-то вроде следующего пассажа:

«Священное Писание включает в себя триста шестьдесят пять предписаний не делать что-либо; ровно столько же сухожилий и сосудов обнаружим мы в человеческом теле – и столько же дней в году». [735]

Но для участников кружка Рэли числовой символизм был преисполнен еще и иных значений, почерпнутых из изучения так называемой христианской каббалы в том виде, в каком она была сформулирована Пико делла Мирандола, Марсилио Фичино и Иоганном Рейхлином. Работы вышеупомянутых авторов в изобилии представлены

в библиотеке Рэли, на них он охотно ссылается в своей «Истории мира». [736] Для каббалиста двадцать две буквы еврейского алфавита и десять натуральных чисел есть те «пути премудрости», с помощью которых Бог творит мир, они – сама субстанция сотворения Вселенной. Мы можем предполагать, что восприятие каббалы и такого ее раздела, как гематрия, связанного с численно-буквенными преобразованиями, адептами «школы ночи» сильно отличалось от каббалистики Джона Ди: в сохранившихся текстах мы можем видеть некие элементы полемики двух различных школ. Отметим лишь, что, по Ди, сверхъестественные сущности являются вечными, нематериальными, неделимыми и внятными лишь уму, тогда как все тварное в силу самой своей природы делимо, преходяще, подвержено распаду и доступно чувственному восприятию, а потому между этими двумя уровнями миропорядка необходимо некое связующее звено. Именно «Математические сущности» Ди считает посредниками между двумя мирами: они нематериальны – но постижимы путем восприятия, неизменны – но делимы на «основные формы» и – они доступны «внутреннему зрению». [737] Интересно, что порой доктрины обеих школ сливались воедино, как, например, в «Королеве фей» Спенсера: Френсис Йейтс показала, что числовые символики, которыми проникнута поэма, непосредственно восходят к системе Ди. [738]

735

Donne John. Essays in Divinity. London, 1955. P. 99–100.

736

Rattansi P. M. Alchemy and Natural Magic in Raleigh's «History of the World»/ Ambix, XIII, 1966. P. 122–138; Oakeshott Walter. Sir Walter Raleigh's Library. London, 1968. P. 300–302.

737

Robinson Forrest G. The Shape of Things Known. Sydney's Apology in its Philosophical Tradition. Cambridge, 1972. P. 77–78.

738

Yates Frances A The Occult Philosophy in the Elizabethan Age. London, Boston and Healey, 1979. P. 95–108.

Для доктрины, исповедуемой адептами «школы ночи», был крайне важен еще один элемент – идея сакральности королевской власти, именно она являлась своеобразным центром, связующим воедино и придающим смысл всем эзотерическим элементам внутри системы. Если мы возьмем три наиболее «темных» и символически нагруженных текста, так или иначе имеющих отношение к «школе ночи»: «Океан к Цинтии» Рэли, «Тень ночи» Чапмена, с ее делением на две части: «Гимны во славу ночи» и «Гимны во славу Цинтии», и «Королеву фей» Спенсера, – то обнаружится, что все они так или иначе воспевают Елизавету. [739]

739

Цинтия – одно из устойчивых аллегорических имен Елизаветы I. «Луна была символом империи, тогда как Солнце – символом папства, – пишет Ф. А. Йейтс. – Дева, стоящая во главе реформистской империи, – империи, которая была главной опорой против натиска папизма, тем самым превращалась в девственную богиню Луны… Более того, культ империи включал в себя своего рода философское оправдание: идеальный правитель всегда представлялся королем-философом. Так называемая „школа ночи“, сложившаяся в царствие Елизаветы, с ее прославлением Цинтии и тенденцией к интеллектуализму, могла обратиться к разработке традиционной „имперской темы“ не только в силу ее политической актуальности, но также в силу значимости ее религиозного, философского и поэтического аспектов». – Yates Frances Amelia. Astraea. The imperial theme in the sixteenth century. London, 1977. P. 76.

Позднее Средневековье и Ренессанс выработали весьма своеобразную трактовку монархической власти, являющейся гарантом свободы подданных. Монарх – единственная личность в государстве, стоящая над страстями, «у него нет частной заинтересованности, ему принадлежит все и, значит, ничто в отдельности, к чему он мог бы питать пристрастие». [740] С помазанием на царство в земном теле властителя воплощается бессмертное, непреходящее и неподверженное изменчивости и тлению Тело Политическое. Тело из плоти сойдет в могильную тьму, но «Тело Политическое не подвержено страстям, смерть не властна над ним, и это тело Властителя никогда не умрет.» И явленное взору существо Государя есть лишь иероглиф воплощенного в нем извечного совершенства, точно так же, как «королевская корона является иероглифом закона». Последняя фраза принадлежит судье Коуку, ведавшему подготовкой к коронации Елизаветы. [741] Эта великая абстракция стала смыслом жизни Королевы. Коронационное кольцо Елизавета объявила символом брака с Королевством – уз, которым она никогда не изменит, сочетавшись с каким-либо мужчиной. В первой речи, произнесенной ею перед парламентом 10 февраля 1559 г., Королева объявила: «Я связана брачными узами с мужем – им является королевство Англия, – возможно это удовлетворит вас. Меня удивляет, что вы запамятовали об брачном союзе, который я заключила со своим королевством, – при этих словах она простерла руку, показывая кольцо, которая получила при заключении брака – инаугурации на престол. – И не предъявляйте мне упреки в том, что у меня нет детей: ибо каждый из вас, все англичане до единого, – мои дети…». [742] А в речи-экспромте, произнесенной во время шествия коронационной процессии через Лондон, Елизавета сказала: «Я пребуду к вам так же добра, как всегда была добра к моему народу. Для этого у меня не будет недостатка желания, и я верю, не будет недостатка власти. И не сомневайтесь, что ради вашей безопасности и покоя я не замедлю, если потребуется, пролить свою кровь». [743] Внимательное ухо легко уловит весьма рискованный подтекст этого пассажа – Елизавета ссылается на Евангелие от Иоанна: «Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец». [744] Тем самым с первого момента своего царствования Елизавета напоминала своему народу, что она является не только главой государства, но и главой Церкви, выступая Пастырем Господним. Именно это «двойное» восприятие сакральности королевской власти, созданное уникальной ситуацией англиканства, и предопределило многие коллизии самой блистательной эпохи в истории Англии. Сравнение Королевы с Перводвигателем, со сферой, что приводит в движение все Мироздание, стало своего рода штампом у авторов той поры. Двор действительно был центром Вселенной. [745]

740

Доброхотов А. Л. Данте. M., 1990. С. 67.

741

Kantorovicz Ernst. The King's Two Bodies. Princeton, 1957. P. 13-

742

Elizabeth I. Collected works. Chicago & London, 2000. P. 59.

743

Ibid. P. 54.

744

Ин. 10, 11.

745

Tillyard E. M. W. The Elizabethan World Picture. London, 1976. P. 16; Yates Frances Amelia. Astraea. The imperial theme in the sixteenth century.London, 1977.

Но

тут-то мы и можем нащупать конфликт, столь далеко уведший Донна от старшего поколения елизаветинцев: Рэли, Сидни, Шекспира, Спенсера. Их поэзия расцветала под сенью двора. Что до Донна – да простится игра словами, но волею судьбы он был вынужден держаться от двора в стороне. В письме одному из друзей он пишет: «Ты знаешь: те, кому выпало жить в краях, удаленных от солнца – если только удаление это не слишком значительно, – дни их длиннее, аппетит – лучше, пищеварение – надежнее, рост – выше, а жизнь – продолжительнее: все эти преимущества имеют и мыслители, удалившиеся от обжигающей, слепящей и обращающей все в дым мирской славы: но и твоя, и моя жизнь чужды таким крайностям; ибо ты живешь при дворе, не имея ни сжигающих изнутри амбиций, ни точащей иных зависти, живешь на солнечном свету, а не в огне; я же, живущий в деревне, но сохраняющий при том живость и остроту ума, существую не во тьме, но – в тени…» [746] Характерно, что ни Джордж Герберт, ни автор знаменитой «Анатомии меланхолии» Роберт Бёртон [747] – талантливейшие в донновском поколении – не пытались сделать придворную карьеру. С Донном несколько сложнее.

746

Gosse E. The Life and Letters of John Donne. Vol. I. Glouster, 1956. P. 219.

747

См: Бёртон P. Анатомия меланхолии. Москва: Прогресс-Традиция, 2005.

Он вышел из семьи со строгими католическими убеждениями – родной дядя по материнской линии был главой иезуитской миссии в Англии. Брат Джона, Генри, умер в тюрьме, обвиненный в укрывательстве католического священника (заметим, что причиной смерти была все же лихорадка, а в тюрьму несчастный попал «для установления причин и обстоятельств дела»). Сам поэт окончил университетский курс без получения степени – в противном случае выпускники были обязаны произносить присягу на верность короне – и монарху, как главе Церкви. (Последующий отход Донна от доктрин католичества и обращение в англиканство – особая тема. Он был долог, мучительно искренен – и наложил особый отпечаток на всю личность поэта и проповедника. Отчасти страстность его обращений к пастве объяснялась тем, что для него вера была верой обретенной, завоеванной в борьбе с самим собой.)

Тем самым возможности светской карьеры для Донна были ограничены с самого начала: католики, или, как их называли в Англии, «паписты», в глазах общества были под подозрением. Однако место личного секретаря лорда-хранителя печати Томаса Эджертона, фактического министра иностранных дел Англии, открывало для Донна весьма многообещающее будущее. Уже через год патрон добивается того, что Донн становится членом парламента от палаты общин.

Но столь удачно начатая карьера обрывается. В 1601 г. Донн сочетается тайным браком с племянницей лорда Эджертона, Анной Мор. Разгневанный отец девушки добивается отстранения Донна от должности, лишения его места в парламенте, заключения сперва в тюрьму, а потом под домашний арест. На процессе, возбужденном тестем, стремящимся оспорить эту роль, Донн выступил в качестве собственного адвоката. Его страстная, исполненная красноречия защита своего права любить и называть ту, кого любишь, женой перед Богом и людьми, защита, подкрепленная виртуозным знанием юридической казуистики, [748] – привела к тому, что суд вынужден был признать законность венчания. [749] Но Донн оказывается персоной non-grata при дворе. Начинается десятилетие скитаний по родственникам и покровителям, когда он с женой, не имея ни пристанища, ни доходов, должен жить у доброхотов. Творчество – единственное, что остается Донну.

748

См.: Walton Izaak. Lives of Poets. London, 1936. P. 52.

749

Вынесенный судом вердикт гласил, что во время венчания «2 января 1601 г. Джон Донн и Анна Донн, в девичестве Мор, были свободны от каких-либо брачных обязательств за исключением тех, в которые они вступили по отношению друг к другу, и их венчание, совершенное священником соответствующим образом, являлось действительным и имеющим силу, а следовательно, они являются мужем и женой». См.: Bald R. C. John Donne: A Life. Oxford, 1970. P. 139; см. также: Cotnte Le Edwards. Jack Donne: From Rake to Husband/ Comte Le Edwards. Poet's Riddles. New York, London, 1975.

Пьер Ломбар. Джон Донн. 1633. Национальная портретная галерея. Лондон

К тому моменту, когда Донн и его сверстники входили в литературу, елизаветинская эпоха близилась к закату. Однако, по словам Гегеля, «сова Минервы расправляет крылья в сумерках». Крайняя усложненность, «интеллектуальная взвинченность» и философичность того литературного поколения, что с легкой руки насмешливого Драйдена получило название «метафизиков», объяснялись именно тем, что они застали «конец великой эпохи». Они стали свидетелями распада и деградации некогда блистательных форм, когда с действительности срывают покров декорации и обнажается структура несущих конструкций.

«Ты обернул глаза зрачками в душу» – эти слова Гертруды в «Гамлете» могли бы быть идеальной формулой для описания мироощущения поэтов-метафизиков. Их литературные предшественники в первую очередь отслеживали внешнее – несколько театральное проявление страсти, жест. «Весь мир – театр» – не столько шекспировское «открытие», сколько «общее место» эпохи. [750] Так, королева Елизавета выступая перед парламентом, объявит, что «мы, властители, выходим на подмостки этого мира, чтобы сыграть нашу роль на глазах всего человечества…». [751]

750

Стоит вспомнить многочисленные герметические и философские «Theatra mundi», писавшиеся и издававшиеся в ту эпоху, чтобы понять, насколько прочно владело сознанием людей той поры это представление. Не в последнюю очередь оно восходит к очень популярному в Европе трактату Хуана Луиса Вивеса «Миф о человеке» (1518), с которым русскоязычный читатель может ознакомиться в издании: Чаша Гермеса. М., 1996. С. 287–294; см. также: Yates Frances А. The Theatre of the World. London and New York, 1978.

751

Цит по: Greenblatt Stephen J. Sir Walter Raleigh. The Renaissance Man and His Roles. New Haven – London, 1973. P. 52.

Старшие елизаветинцы, разыгрывая драмы своих жизней, нуждались в подмостках, котурнах – чего стоит один мятеж Эссекса, – его безумная воскресная скачка по Лондону, когда он выкрикивал в толпу: «Клянусь, честью клянусь», надеясь тем самым поднять ее на бунт…

У Донна от этого театрализованного ощущения жизни, свойственного эпохе, сохранилась драматичность как некое особое качество, присущее всем его стихам, однако драматичность внутренняя. Каждое из стихотворений Донна, можно назвать, пользуясь его же формулой, «The dialogue of one» – «Диалог одного». Диалог человека с его собственными страстями.