Колесо превращений

Петри Николай

… Больше года прошло с тех пор, как покинули они подворье бабушки Матрены. Несколько раз они получали с оказией весточки от сердобольной старушки. Сама-то баба Матрена грамоты не разумела, поэтому приветы передавала на словах. А что можно передать на словах, да еще через чужого человека? Вот и получалось, что все эти долгие месяцы они почти ничего друг о друге не знали. Болело у Милава сердце за старушку — годы ее большие, а тут впереди разлука маячит долгая, да и края, в которые лежит их путь-дорожка, не отличаются особенным гостеприимством.

Встреча была шумной и радостной, хотя не обошлось без угроз бабы Матрены «сотворить ужасный

приворот» на голову кудесника за то, что довел «Милавушку» до состояния «скелеты мертвечинской». Милав, как мог, успокаивал старушку:

— Да не волнуйтесь вы так — были бы кости, а мясо нарастет!

— Во-во, доберусь я до костей Ярилки-то, не посмотрю, что он всеми уважаемый старец! Это ж надо так над человеком измываться! Да от тебя и половины того Милава, что уходил отсюда, не осталось!! Ну да ничего, за эту недельку я откормлю тебя — справным в поход свой отправишься!

Милав только руками разводил — переубедить бабу Матрену в вопросах питания было невозможно.

… Вечером, когда благодатное солнышко уползло за синеву гор, сидели Милав с бабой Матреной на крыльце и следили за тем, как многочисленные соседские ребятишки «обкатывают» Ухоню. Зрелище было презабавным: частичная материальность позволяла детям вполне осязаемо забираться на спину уссурийскому тигру и кататься на нем до тех пор, пока хитрый Ухоня не становился невидимым, — тогда детвора с хохотом валилась на землю, а потом принималась отчаянно искать ухоноида. Да только попробуй найти Ухоню, если он стал, словно слеза, прозрачный! Но детворе только того и надо — бегают, спотыкаются, хватают друг друга и при этом неистово визжат.

— Любят детишки Ухоню… — задумчиво произнесла баба Матрена.

— И он их жалует, — отозвался Милав. — Я, наверное, больше из-за него и иду к гхотам, — вновь заговорил он после долгого молчания. — Вы же сами видите — меняется он на глазах. Быть может, еще несколько лет — и не сможет он изменить выбранного облика, так и останется жить до скончания века животиной хищной. Жаль мне его…

— Жалость, Милавушка, доброе чувство — оно душу лечит, не стыдись его. Может, через жалость-то и поможешь ты своему дружку бестелесному…

Больше нигде Милаву не спалось так легко и привольно, как у бабы Матрены. Не помня своего дома, кузнец только в этой старой небогатой избе чувствовал себя по-настоящему счастливым. Спокойствие, умиротворение нисходили на него здесь.

ШЕПОТ?

— Что он узнал о врачебных советах касательно сердца?

— Он теперь знает, что кроме духовного воздействия ему постоянно нужно иметь наготове и средства вполне материальные.

— Прежде всего, необходимо сделать так, чтобы он понял — при чрезмерных сердечных напряжениях следует менять направление мыслей, ибо они, подобно потоку горному, могут изменять весь окружающий ритм.

— И еще. Он должен усвоить: полный покой при напряжении сердца недопустим уже потому, что полного покоя не существует…

— А как быть с малыми из Тонкого Мира, которые приходят к нему?

— Если они придут с помощью, он не должен прогонять их — они могут удержать стрелу зла, направленную в его сердце…

Иногда Милав просыпался со странным чувством, будто кто-то очень близкий и дорогой долго беседовал с ним по важным вопросам, но суть беседы терялась, возникало лишь подсознательное сожаление об утраченном знании. Так было не всегда. Достаточно редко он помнил разговор отчетливо, хотя самих собеседников ни разу не смог представить себе даже мысленно. Сначала

Милав опасался подобных воспоминаний, думая, что это проделки Аваддона. Но потом чувство опасности притупилось, подозрительность растаяла, и теперь любой фрагмент, неожиданно всплывавший в его сознании, он воспринимал как откровение, не имеющее ничего общего с его «всезнанием».

Неделя пролетела стремительно. Настала минута расставания. Баба Матрена не плакала — только всхлипывала редко да быстро шептала непонятные слова и водила руками вокруг Милава и Ухони. Потом принесла что-то в старческих, сморщенных от времени и бесконечных трудов ладонях и быстро повесила на шею кузнецу.

— Никогда не снимай этого амулета — ни перед сном, ни перед баней! заговорила баба Матрена. — Сила в нем разная, а готовила я его из растений да корешков, что вокруг горы Таусень произрастают. Вам те края немного знакомы…

Перед разлукой присели. Даже Ухоня пристроился на маленькой скамеечке, поджав полуаршинный хвост. Все помыслили о дальней дороге.

— Ну что ж, соколики, — вздохнула старушка, — идите. И да пребудет с вами моя молитва!

* * *

В остроге Выпь их уже ждали. В памятной гридне собрались Тур Орог, Вышата, Ярил-кудесник, Милав, Ухоня. Немного в стороне, но тоже вроде как за общим столом, сидел Лионель де Кальконис, «обросомонившийся» до того, что стал отзываться на имя «Ленька Декальков» (наверное, местные острословы таким образом урезали слишком непонятную и длинную фамилию бывшего сподвижника Аваддона). Кальконис выглядел совсем не так, как должен выглядеть плененный враг. Он был одет достаточно богато, хотя и не роскошно, лицо и руки ухожены, словно он продолжал состоять на службе у заморского чародея. Только лицо его изменилось — не осталось на нем былой надменности и высокомерия. Перед кузнецом сидел иностранец, жаждущий поскорее вернуться на родину. В общем, Кальконис произвел на Милава двоякое впечатление: вроде бы и раскаялся бывший Рык и даже изъявил желание «исправить зло, сотворенное им по недомыслию», но, с другой стороны, чужая душа — потемки, и неизвестно, какие песни запоет сэр Лионель, оказавшись вдали от росомонов в окружении народа, открыто симпатизирующего Аваддону.

На этот раз споров не было — все давным-давно оговорено, и не раз. Правда, Вышата так и не смирился с тем, что Тур Орог не позволил ему идти вместе с Милавом, и воеводе вновь пришлось убеждать своенравного тысяцкого.

— Да пойми ты, — говорил воевода несколько раздраженным тоном, нельзя тебе вместе с Милавом: за эти годы ты столько кружил по границам, что тебя теперь там каждая собака узнать может.

Вышата только сопел в ответ и искал всевозможные варианты.

— Меня можно немного изменить, — не слишком уверенно предложил он, обрезать волосы, бороду отрастить…

— У тебя отродясь бороды не было! — возразил Тур Орог.

— Ну, тогда наклеить, как у балаганщиков.

— И долго ты с такой бородой проходишь? А вдруг она отклеится в самый неподходящий момент?

— Ну… — У Вышаты кончились аргументы, и он обиженно замолчал.

— Выходит, Милав один отправляется? — спросил кудесник, и непонятно было: с осуждением он говорит это или просто размышляет вслух?

— Почему же один? — возразил Тур Орог. — До самой страны вигов его будет сопровождать Вышата (тысяцкий тяжело вздохнул) с сотней гридей, а дальше… — Воевода ненадолго замолчал. — А дальше они пойдут втроем: Милав, Ухоня и Лионель де Кальконис.