Колесом дорога

Козько Виктор Афанасьевич

— Не отдали?

— Не,

— И домой без сапог?

— В сапогах, только сапоги за спиной.

— А Калинин... Как орден тебе вешал?

— Калинин... Помню, гулял я тогда по столице... Там еще конь стоял. Посеред Москвы конь железный, живого не нашлось, и баба голым задом громоздит на того коня хлопчука,

— Ты не про железо, Демьян, не про бабу, про Калинина.

— А что Калинин, свой мужик был.

— И выпивали?

— А чаго ж, чарку еще за меня поднимал. Только вот не тое дал мне, што надо было. Написал я ему письмо, так,

мол, и так, Михайло Иванович, обижаюсь, не верят, что мне орден положен еще за войну с белополяком. Был он у меня, орден, немцы, холера их, отобрали, так ты уж верни орденок. Получаю лист, приезжай, и гроши на дорогу. Что делать? Сел, поехал. Народу, народу, и все в ладки мне бьють, а свету, хоть иголки собирай. И вижу я, достает Михайло Иванович мой орде­нок, вешать уже собирается, а рядом другой лежит. Я ему рукой ма­хаю: не той, не той даешь, Михайло Иванович, мне вунь той, жовценьки.

Мужики засмеялись и смеялись долго, хотя не раз слыхали эту историю. Слыхал ее и Матвей и знал, что хоть и похоже это на обыч­ную деревенскую побрехушку, а все так и было, как рассказывает дед Демьян.

— Не дал жовценькую?

— Не, а после мне переказывали, что жалел он. Надо было, гово­рит, дать. Один такой дед на все Полесье.

— Брешешь ты все, Демьян, лучше расскажи, как сало мое украл.

— Я у тебя сало не крал,— недовольно ответил дед Демьян.

— Не у меня, так у батьки моего, деда Савки.

— У Савки другое дело,— не стал отпираться дед.— Только ду­рень твой батька Савка и ты дурень. Облазили всю хату, а за божницу не глянули, сало ж там было, за божницей, дурень ты, Аркадь.

— Я дурень,— начал было Аркадь Барздыка, но продолжать не стал, заговорил с Матвеем.— Слушай,— сказал он,— ты грамотны? По-писаному можешь читать?

— Могу и по-писаному.

— А если буквы не наши?

— А если не наши, не могу.

— Вот все тут такие. Могилку на нашем кладбище видел? Камень на ней, и буквами не нашими на том камне выбито, никто еще не разо­брал тех букв.

— По-польски там написано,— сказал Матвей.— Что покоится здесь прах жолнера Войска Польского Задлецкого.

— Вот оно что... А приборы у тебя есть?

— Какие тебе еще приборы, Аркадь? — Матвей сейчас думал об одном, как бы избавиться от Барздыки.

— Есть у тебя такой прибор, Матвей. Давай вместе.

— Да что вместе?

— Золото искать,— сказал Барздыка.

Матвей опешил: рехнулся мужик или всерьез, не может же, что­бы вцепился так в него только ради бутылки «чернил».

— Где то золото?

— Под березой.

— Да ты представляешь, сколько тут берез?

— Нам все не надо. Нам одну с тобой только.

— А как ты узнаешь ее? — Матвей готов был уже сдаться. Отве­чало все же это как-то деревенскому тихому вечеру, старикам на лавочке, скрипу ворот, звону подойников. И его меняющемуся настрое­нию отвечало. «Черт с ним,— думал он,— с этим кафе, с резьбой, и так хорошо. Спеют в ночи в огородах подсолнухи, сидят на скамейках деды, и дух молочный, парной...»

—

Один я не сумею,— говорил меж тем Барздыка.— Неграмотный, и прибора нет. А ты грамотный и с прибором.

— Я грамотный и с прибором, и по-писаному могу,— перебил его Матвей.— Вот тебе три рубля...

— Тоже правильно,— одобрил Барздыка.— А насчет прибора по­думай. Я уже много берез проверил...

— Подумаю,— с тихой яростью пообещал Матвей,— только золо­то твое ведь в дубе, в борти. И без золота ты неплохо живешь.

— Неплохо живу,— зажимая в кулаке трешку, согласился Барз­дыка.— Живу, но сомневаюсь...

— В чем же ты сомневаешься? — спросил Матвей уже после того, как Аркадь вернулся из магазина не только с вином, но и с луком, до мороза росшим в корчме Цуприка в вазонных горшках. Стрелки этого лука выдавались по счету и только особо почетным гостям, судя по всему, Барздыка, видимо, успел шепнуть, для кого он берет вино. «Ну и черт с ним,— подумал Матвей, поднимая стакан и чокаясь с деда­ми,— шут с ним». Тут он заметил мелькнувшего в освещенном проеме дверей давешнего тракториста, того самого, который едва не угодил в прорву, подозвал его.

— ...А в том я сомневаюсь,— выпив, сказал Барздыка,— что хоро­шо живу.

— Это как же? — подал голос дед Демьян.

— А вот так,— сказал Барздыка.— Хорошо начал жить. И все. Грошей много заробляю, грошами кидаюсь, за чужих кабанов плачу. И хватает, моим хлопцу с бабой можно уже и не робить.

— Так, наверное, хлопец мог бы и робить,— осторожно сказал Матвей.

— Ох, не знаю, не знаю, а больше боюсь: всегда было, как чуть хорошо — жди плохо.

— А что может быть плохого, с какого боку ждать этого пло­хого? — спросил кто-то из стариков, но не у Аркадя Барздыки и не у тех, кто был рядом с ним, а как бы самого себя, вечер, тишину. И все они вместе с Матвеем, трактористом помолчали, прислушались к тишине, будто ждали от нее ответа.

— Коней быстро гоним,— ответил Аркадь Барздыка,— нахлесты­ваем.

— Де те кони, свели уже.

— А последних гоним. Мало их, а погоняем. Что с Князьбором делаем?

— А что делаем, строим жизнь новую,— заговорил Матвей.— Ста­вим село на промышленные рельсы.

— Это ты толково объяснил,— сказал дед Демьян,— главное, гра­мотно. Я тоже про то думаю, про рельсы. Хватит ли их, напасено ли, не пришлось бы подтачивать, разбирать сзади да вперед нести. Тишей бы чуть.

— Тишей время не позволяет,— не очень уверенно сказал Мат­вей.— Надо стремиться.

— Вот-вот,— сказал Барздыка,— на Полесье надо тихо стремиться, а то был тут один скорый, не стало бы и с нами, как с ним. Скорые, они одышливые все.

— Не станет,— заверил Матвей.— Ты вот раньше соль сеял, при­знайся, Аркадь, сеял?

— Все ты путаешь,— недовольно сказал Барздыка,— не соль сеял, а волов сажал, и не сам я, а сериловцы подсказали.

— Кто-кто? — засмеявшись, переспросил тракторист.

— Так раньше деревня за рекой называлась, а теперь имени Па­рижских коммунаров.