Колесом дорога

Козько Виктор Афанасьевич

Красно бил в глаза Матвея кирпич, единственный кирпичик, обнаруженный им вдруг в стене странного дома, один-единственный кирпичик среди дерева и камня. В глубине его обожженного и туманящегося еще от огня, жара и дыма тела что-то мерцало, как в ягоде малины. Он потянулся к кирпичу, но кирпич не дался, взмыл вверх, взмыли вверх людские голоса.

— Не трожь, не трожь кирпичик! — кричала, кажется, мать Махахея, кричала с темных полатей в углу дома или пещеры. И еще были голоса, целый хор, голоса воды, земли и леса. Лес гудел басом деда Демьяна, но то

был не дед Демьян, а кто-то другой, похожий на него. И еще кто-то кричал ему в ухо, забивал другие голоса:

— Пора, пора, вставай, уже все петухи пропели...

Матвей открыл глаза и увидел перед собой Надьку.

— Ты откуда здесь? — спросил, с трудом соображая, где он и что с ним.

— Уже и узнавать перестал.

— Как ты здесь оказалась?

— Пришла через дверь, не через окно. Двери открыты, и полна хата курей, на столе даже куры. Выгнала курей и тебя вот разбуди­ла. Закричал во сне, нехорошо так закричал: не трожь! Я узнать, спросить захотела, мне это ты кричал или кому другому.

— Это не я кричал.

— Ага, совсем уж меня за дурочку считаешь. Даже в ухе зазве­нело, так кричал.

Матвей почувствовал, что и у него звенит в ушах, дрожит воз­дух от его ли крика, от крика ли старой Махахеихи или от вчераш­него суматошного дня этот звон остался. В той вчерашней карусели он многое понял и многое увидел. Он, Матвей, считал себя желез­ным, считал, что может работать, но, оказывается, и в подметки им не годится, слаб перед ними и в работе, и во всем прочем. Прочее было потом, а сначала совещание или симпозиум в кабинете Шахрая. Перед началом Матвей хоть успел размяться. Ноги размял и язык, перебросился парой слов с проектировщиками, что скучали в пыль ном скверике, отделенном от пятиэтажной резиденции Шахрая лишь автомобильной стоянкой. Проектировщики были кстати Матвею они, их поддержка была нужна ему для того главного разговора с Шахраем, к которому Матвей начал подбираться в Князьборе, но так и не подобрался. Может, это и к лучшему, обрадовался он теперь Но разговор о главном не состоялся и с проектировщиками. Не настроены они были сейчас на какой-либо разговор о деле.

— Салют-привет болотному богу,— сбили они сразу его с дело­вого тона,— сушишь?

— Привет-салют чародеям кульманов. Сушу. А вы проекти­руете?

— А мы проектируем.

— Хреново проектируете.— Матвей все же не терял надежды на серьезный разговор, а они ускользали от него.

— Как платят, так и проектируем.

— Водохранилище мне в самые торфяники загнали.

— Куда приказали, туда и загнали.

— А приказали б на луну?

— Будь спок, привязали б и к луне.

Матвей не успел ответить что-нибудь, не успел и разозлиться, начал только закипать перед непробиваемостью, готовностью этих молодых парней все уводить в пустоту.

Их затребовали в кабинет Шахрая. Матвей и проектировщики входили последними, как бы опоздавшими, и Шахрай дал понять им это коротким, но осуждающим взглядом. Вообще это был другой Шахрай, совсем не такой, каким знал его Матвей, с

которым он ездил, ходил когда-то по Полесью и только что ел малину,— город­ской, кабинетный, осанистый.

— Вы будете вести, или мне начинать? — обратился Шахрай к Сергею Кузьмичу.

— Ты хозяин, ты и правь.

Шахрай согласно кивнул.

— Товарищи... Мне пока сказать нечего... Я здесь, чтобы слу­шать вас. О чем пойдет речь, все мы знаем: о воде, о земле и о нас, грешных, на ней.

— Аз грешен, аз грешен,— свистит в огромный нос неусидчивый старик, подле которого устроился Матвей, только этим носом своим и заметный.— Ничего темка, конкретная.

— Да, конкретная, Андрей Борисович. Земля, вода и мы грешные на ней. Так кому первое слово, земле или воде?..

Надька подсаживается к Матвею на кровать, тормошит его.

— Ты где сейчас, Матвей, хватит досматривать сны, ночью до­смотришь, просыпайся.

Но Матвею не хочется просыпаться, он вдавливается в подушку, еще крепче закрывает глаза. Он все еще там, в кабинете Шахрая. Стремительно вскакивает сосед Матвея.

— Я слишком долго ждал слова, Олег Викторович, пятнадцать лет.

— Пятнадцать минут мог бы еще подождать,— сдержанно улы­бается Шахрай,— не убыло бы твоей воды, простила бы тебя твоя гидрогеология. Землю у нас, Андрей Борисович, дама представляет.

Единственная среди мужчин женщина машет рукой.

— Земля тоже не меньше ждала, потерпит еще, если не он пер­вым будет говорить, нам всем молчать придется...

— Кто это? — дергает Матвея за руку Надька.

— Земля и вода,— отвечает Матвей. Надька прыскает.

— Да это ж ты, по-моему. Посмотри, ты это?

В руках у Надьки рисунок, врученный ему вчера. Листок из блокнота. А на этом листке он, Матвей, с веткой малины и березо­вый пень.

— Разве ты такой? Нет, ты таким не можешь быть. Я не видела тебя таким, не верю, что такой.

— Какой?

— Каким тебя тут нарисовали. Бык у нас в Князьборе был, ты его помнить должен. С Аленой все дразнили вы гого быка. И додразнились, как кинется он на вас, а вы в реку, он по деревне и к хате Ненене. Я в хате была, как взялся трясти, думала, все, конец. Шаталась уже хата. Только с чего-то остановился, стал напротив окна, смотрит на нас в окно. И сейчас мурашки по коже бегают... Но ты не такой, не верю.

— Какой же я, Надька?

Надька не отозвалась, быстренько бросила на подоконник ри­сунок и отмежевалась от него, отодвинулась вместе со стулом от окна...

— Люди тысячу лет жили на этом самом месте,— Андрей Бо­рисович притопнул ногой, будто столбил это самое место, качнул колючими усиками, словно хотел уколоть кого-то из сидящих здесь.— Жили и в землю уходили и в настоящее время давно распа­ханы под овес и в виде овса съедены скотиной. Это не я, это Глеб Успенский. А я могу что-нибудь и понеприличнее.

Матвей снизу вверх глянул на гидрогеолога, узрел только нос его огромный и поверил, что этот может и нехорошими словами за­говорить. Поверили, наверное, и другие.