Коллекция нефункциональных мужчин: Предъявы
Шрифт:
Дрогнул. Вот это — ДА! Ты тогда действительно дрогнул, когда я это прочитала — по-пьяни, очаровательно-последней осенью; жизнь-то она ведь такая — ледник… Ты, конечно, не хуже меня знал ее изнаночную лажу, поэтому иногда мы говорили и про эту вот сторонку. Да и что нам еще оставалось, когда деньги на алкоголь заканчивались, а без презервативов было совсем уж страшно? Ну да, цинично, но что не цинично, скажите мне? Куда как более цинично плодить нищих. «Детское питание дорожает!» — усмехаются дамы. Да что там питание! Дороже нашей с тобой жизни стоит теперь
5
Рубоко Шо, «Эротические танки».
Мы встретились тогда ВТОРОГО — после отвратительно жаркого лета — во-вторых — СЕНТЯБРЯ. В центре зала на северно-рыжей, как осенний лист, ветке метро, в семнадцать с минутами. Это была даже не осень, а какое-то совсем пятое время года, самое-самое пятое, так как шестого не предполагалось, да и вообще уже ничего не предполагалось. Собственно, дела как данность и самоценность были оставлены тобой до лучших времен (до более глубокой осени и менее — зимы); собственно, спешить было некуда; собственно, вспоминалось вечное «на одни и те же грабли». Мы поздоровались только относительно, безотносительно-молчаливо направившись сразу налево к мерцающему винному, бессловесно купив 0,5 и черно-белый.
…Солнечно было, и люди вокруг ходили взад и вперед, вбок и вкривь — но они не передвигались вверх и вниз, и это было моментом моего усталого удивления: два вида движения оставались неучтенными основной массой; плотность на душу населения возрастала; население не обрастало плотностью души… Мы забрели к очень левой скамейке. Солнечно-то как было! И от делать не фиг, играла солнечность эта по стеклянной, и пела, и плескалась, и резвилась, как резвится одна только лесная нимфа перед прогулкой с рогатеньким фавном.
Но солнечно же! Бли-и-ин! И играла солнечность эта по стеклянной, и теплела — та, и теплую — из пластмассового стаканчика — с банальным удовольствием, и елки-палки вокруг зеленели, а листья — не с хвойных — желтыми прикидывались; и допили-таки… Маленькая бронзовая ящерка, сидящая на камне, неуверенно переходила в его ладонь, а потом в брови, поднимающиеся вверх: теперь можно было обозначить и глаза — «мозги наружу»: впрочем, последние сильно размякли от крепости, уже не булькающей в стеклянной… Прошла женщина в чем-то бесформенном; мальчик на велосипеде замельтешил ступнями: «Крути педали, пока не дали!».
— А поехали к…, я должен быть у него в семь. Уже половина… — сказал вдруг он, посмотрев на часы.
— М-м-м… — промычала я.
— В Свиблово. У тебя есть жетон на метро?
Хороший вопрос. У меня был жетон. Даже два, и я жеманно пала на обе лопатки:
— Тогда тебе придется провожать меня в стадии алкогольного опьянения, а это чревато. Помнишь, нас не пустили в метро — ну, на радиальную, и пришлось идти на кольцо?
— ПУСТОЕ, — сказал серьезно тот, кого я, типа, любила несколько смен времен года — целую маленькую такую жизньку-падлючку.
…Мы по-идиотски улыбались; нам было легко — во-вторых — ВТОРОГО СЕНТЯБРЯ; мы совершали неплавный заход в одну
Метро показалось более душным, чем обычно; на выходе у нас в руках присутствовал уже пакет с горячительным напитком. Мы ехали в гости к дальневосточному человеку. Дальневосточный человек был приятно-узкоглаз; он улыбался и здоровался за руку: «Привет, Энньия! Ос-сень приятно! Ос-сень!» — в принципе, дальневосточный человек классно изъяснялся по-нашему. Я спрашивала у того, в кого вхожу дважды, как на одном из дальневосточных диалектов «здравствуйте» — это запоминалось не сразу, и «ни хао» путалось почему-то с «син тяо».
Выйдя из лифта, где булькающее в пакете горячительное теребило остатки нервных окончаний и изо всех сил рвалось наружу, мы входили в крошечную квартирку со старым русским классическим беспорядком.
— Энньия, не стесняйтесь, будьте как дома, жарьте на кухне котлеты!
…Сковородка шкворчала и поругивалась на меня, но вопреки этому, полуфабрикаты обретали достойный вид под моими нетрезвыми наглыми пальцами.
— Энньия, не стесняйтесь, будьте, как дома — режьте салат!
…Меньше всего я занималась дома тем, что резала салат. Тем не менее, красно-рыже-зеленые овощи, как сама осень, были изрезаны, изрублены и политы чем надо. Я собиралась сделать что-то еще, но Дважды-Не-Мой, тот, которого я… ну, вы понимаете, пробаритонил как-то особенно низко и мягко: «Сядь, женщина, и лучше выпей».
Дальневосточный человек не удивился: «Энньия пьет водку?» — и расцвел понимающей улыбкой, видимо, вспоминая всех встречавшихся ему на пути русских женщин, легко пивших водку, и даже рисовую. Потом, правда, он пустился в дивные пространные измышления, неизменно заканчивающиеся одинаково: «Нет, у нас так не пьют!»
Что ж… пожалуй, он был прав: так могли пить только у нас.
В ту осень, кстати, мы по понятным причинам (терроризм и проч.) чаще обычного говорили о Третьей мировой — точнее, о ее возможной вероятности. Поэтому к концу первой бутылки совершенно искренне пили за мир во всем мире, укрепляя его исключительно коктейлями, да слушали «Сплин» — «Коктейли Третьей мировой». Тем не менее, несмотря на патриотичность и глубину тостов, жидкость счастья неизбежно заканчивалась, и несколько раз дальневосточный человек отправлялся в ночной магазин неподалеку, и… Как дважды два — касания. Моего лица. Очень нежные касания моего лица того самого типа, которого я, типа, любила; и воздушно от этих касаний — и мне, и ему, и напоминает все это карточный домик: дунь — развалится. Но скрипнула дверь — и развалился волшебный воздух: дальневосточный человек вернулся…
Через какое-то время тот, кого я любила, усиленно пытался смотреть в НТВ, не пытаясь обнаружить крови в алкоголе, заполняющем его вены, артерии и проч., от чего перестают иногда быть. А потом — черным молоком топленым сгущается ночь; дальневосточного человека клонит ко сну, и он кидает нам на кухонный пол какое-то одеяло и что-то типа светло-зеленого пуховика: вот оно, ложе! Заоконные огни постепенно чахнут, вымирая, и не помнится мне ни одного слова, и только кожа — кожей — звериным чутьем себе подобную — жадно чует. Это позже я прочитаю у М. Ц., что anima и animal — одного корня. Как сама не заметила? «Зверь. Может ли быть что-нибудь одушевленнее зверя? Потому как достаточно убрать одно эль — L — и получится душа, anima; потому что у зверя — в душе — на одну букву больше, чем у человека. И если говорить серьезно: зверь — animal — существо в высшей степени одушевленное: anima. Почти имеющее душу — ате».
К утру замерзли; помню, проснулась я от онемения конечностей, придавленных моим черствым, как сухарик, возлюбленным. Я тщетно пыталась вырваться из-под них, но, ощущая безнадежность и суетность действия своего, понимала, что настанет второй день. И, может быть, даже третий.
Нос мой чесался, но уже хотелось просто воды, а вовсе не того, чего хотелось несчастной госпоже Бовари с перенесенной в нее персоной г-на Флобера. Тот, кого я, типа, любила, нагло храпел, полуоткрыв рот, а из этого самого рта вытекала тоненькая такая слюнка — впрочем, даже от этого едва ли он принимал вид дебила. Да и… не знаю, замечали ли вы, что когда влюблены, не слишком часто толкаете объект своей страсти кулаком в бок, чтобы тот перевернулся и перестал издавать храп или какой иной соловьиный ночной посвист — нет, вы еще пока бережны и трогательны; вы еще не отворачиваетесь друг от друга, а поцелуи ваши не ледяные; вы еще не думаете о разводе… вы еще наполнены… Я понятно изъясняюсь? Поэтому тогда и не разбудила его: «Ай эль ю бэ эль… ю бэ ю тэ я…», — пел Ноль, выпархивая из включенного дальневосточным человеком телевизора. Лучше и не скажешь, как ни старайся — и вообще — не надо стараться… Быть может, именно отголосок фразы и разбудил его, или, вполне возможно, что разбудил.