Коллекция нефункциональных мужчин: Предъявы
Шрифт:
А помнишь, как тебе влили в вино жуткую дозу клофелина, и ты, проснувшись, стал орать, что ничего не видишь, ну, совсем ничего? Мы все перепугались, а ты добавил, что у тебя и слюны-то во рту нет… Как мы тебя тогда отпаивали водой! Ведра два, это точно! Клофелина можно ведь не больше двух капель на бутылку! Откачали…
… нет ничего страшного в том, что мы с тобой уже никогда не…
…аты не умирай; все-таки отчего-то приятно осознавать, что ты жив — только и всего. Что ты — где-то.
Со мной давным-давно все в порядке-я бросила пить, и даже почти
Знаешь, я больше тебе ничего не скажу, ты ведь не заслужил ни полслога; достаточно того, что когда-то я, дура, просто любила тебя, вот и все, с кем не бывает?
Без названия
Хоронили, как водится, всей толпой. Водки, конечно, море, хоть залейся, вот и заливались: кто — навзрыд, а кто — так, по-тихому. А гроб, когда по лестнице-то несли, углом за перила зацепился, да и наклонился: удержать не смогли, и она будто бы встала, покачнулась, как живая; все аж ахнули, креститься начали. Я-то там случайно оказался — сосед я. Ну, помочь попросили, отказать не мог. А как ту историю услышал… Отведи господь!
Девчонка молодая совсем, лицо такое заостренное, тихое какое-то лицо — на фотографии другая совсем: глаза с чертенятами, аж горят, рот — будто рассмеется над тобой сейчас.
Ладно. Не судить. На улицу как вынесли, а там жара-то страшная, и пух еще этот летит, а цветов столько, что людей за ними не видно…
И вот, смотрю: парень один как будто боком стоит, ни к кому не подходит, курит, кулак сжал: так никому слова и не сказал: думаю, может из-за него? А может, и нет — всякое с людьми на похоронах бывает.
Но больше всего, знаете, руки ее запомнились: пальцы такие длинные, ноготки подкрашенные не стерлись еще… Красивые очень руки…
Дура! Вот дура! Да было бы из-за чего! Говорила ей тыщщу раз: «Выброси из головы, своей жизнью живи!» И ведь не соплячка уже была! А рисовала как!..
А, ума нет — своего не дашь…
Она, знаете ли, очень была сложная. Не то чтобы «сложная», с ней легко было, но непростая какая-то. Даже если вместе со всеми, ощущалось, будто сама по себе. Последнее время переспрашивала часто; выпивать стала: я к ней как-то пришла, а у нее полкухни пустых бутылок и Библия на холодильнике, про семь смертных грехов — открыта…
«Ты что, — говорю, — это все одна? Поделилась бы, эгоистка».
А она так улыбается мечтательно, по полу расползается… Потом деньги закончились; к телефону не подходила…
Не знаю, с жиру бесилась, наверное.
Все — с детства — для нее: зоопарки, фигарки, моря… Луны только с неба не было. Потом — живопись, английский-французский; квартиру разменяли, чтобы ей «творить» ничего не мешало… Одевалась так, что заглядывались. Знакомых, друзей — мешками: телефон обрывали. Мать бы, мать бы пожалела: лицо-то серое совсем.
Не
Она с папанами уже несколько лет в ссоре была; ну, натянуто у них очень было. Так что, на счет этого… Алинка последние годы сама себе зарабатывала, просила только, чтоб не лезли: всю юность они ей свернули своим «как лучше», а ей свободы бы тогда, хоть глоточек — плоды запретные, сами знаете.
Целыми днями носилась: то с переводами, потом еще вот — картины… не жаловалась, гордая была. Чересчур. Рассказала б лучше, мы бы ее вытащили… Точно — вытащили. На себе.
А я ее еще маленькой помню: смешливая такая, красивенькая, коса толще руки.
То с папкой для рисования, то с собакой… Бровки хмурила, если что-то не нравилось, а так…
Мы с ней в Коктебель ездили. Две недели. Представляете себе тогдашний Коктебель? Блаженство какое, и воздух этот… Как вспомню…
У нее еще был купальник ярко-красный; там такой роман закрутился, что-ты, что-ты! С ума сойти можно. Вот мужик и сошел. Письма ей писал, приезжал весь в подарках, уговаривал… — а она другого хотела.
В универе без нее — ни одного сейшена, ни одной тусы. А шаржи ее видели? Один к одному лицо похожим получалось, и — какая-нибудь деталька… Как она все это могла увидеть?
У нас на первом курсе что-то было: но как-то не сложилось — в общем, остались друзьями. Действительно друзьями — сам удивляюсь, что так бывает. Было… Потом я женился, она в кого-то влюбилась вроде… До сих пор больше всего руки помню: хрупкие, идеальной формы — такие руки беречь бы, а она сама чемоданы таскала, не хотела «слабой» показаться…
А еще — запах. Только — тихо: я ведь жену потом «по запаху» выбирал. Чтоб летней травой пахла…
Дома у нее последнее время — одни пьянки. Да-да-да. Как в глазок ни посмотрю, с кем пошла… То одна с бутылкой в руках, то с соседкой напротив — и тоже с бутылкой. Компании какие-то водила, еле здоровалась, сквозь зубы. А по коридору, как пойдет — такой запах духов, аж тошно! Но приятный. Не наш запах-то, правда, заграничный, я и не назову… И откуда только деньги брала?
Все в ней сплелось: аскетизм и чувственность, рацио и срывы, блуждание по людям и «подполье», поворот к миру и уход в себя. Без обратного хода. Она находила что-то вечное — точнее, постоянно искала — и тут же теряла. То пила, то бросала, то вообще об этом не думала — это последний год, раньше-то, конечно, нет.
Она и синим чулком могла казаться, и… куртизанкой, извините — слова найти подходящего не могу.
Видите ли, так очень тяжело — с эффектом до конца раскачанного маятника — жить: потому что середины нет. И не было ее в ней. Ни-ког-да.
Обозвал он ее, я слышал — спал в соседней комнате; метро уже не работало; я у них остался. Она — в окно; подхватил чудом. Я на шум прибежал: смотрю — он курит, а вместо Алинки на кровати дергающееся одеяло лежит.
Перепили они тогда.