Коллекция нефункциональных мужчин: Предъявы
Шрифт:
Дождавшись, когда зал опустеет, она наконец-то села на пол и закрыла глаза: «Лакримоза», текшая по ее жилам, будто кровь, впивалась печальным ароматным жалом в самую глубь сердца. Потом Ларисе показалось, будто Констанца, вся в черном, заплаканная и невероятно красивая, покачала головой, да и задула свечу в ее руках, мирно сложенных на животе.
— Пап, а правда музыканты самые счастливые люди? — спросил маленький мальчик отца, прислонив голову в напудренном парике к окну дорожной кареты.
Леопольд тревожно посмотрел на сына и прикрыл ему колени пледом.
— Не
— Когда я вырасту, я… — но маленький мальчик не договорил и заснул.
Карета быстро летела вперед: Мюнхен, Вена, Париж, Лондон, Амстердам, Гаага, Женева сменяли друг друга.
Мальчик рос, Леопольд сутулился, а карета все стремительнее набирала ход: Рим, Милан, Неаполь Венеция, Флоренция. И снова — Рим, Париж, Вена…
— А правда?..
— Тебе нужны силы, Вольфганг!
— Вы не знаете, где похоронен Моцарт? — спросила Лариса старика, околачивающегося у кладбища.
— А кто это? — удивился старик. — Нет, не знаю.
— Вы не знаете, где похоронен Моцарт?! — крикнула Лариса проходившей мимо женщине.
— Нет. Спросите у могильщиков.
— Вы не знаете, где похоронен Моцарт?! — закричала Лариса куда-то в пустоту, но никто не ответил ей.
Она ходила по кладбищу в тщетных поисках указателя: как, ну как она не заметила сразу его исчезновения? Ведь только что они разговаривали, и он даже играл ей свои сонаты…
— Моцарт, я люблю тебя, Моцарт, слышишь? Мой милый, милый Вольфганг!!
И вдруг что-то сказало ей, что слышит.
Она подошла к могиле для бедных и услышала его ре-мажорный дивертисмент — искристый, добрый, прекрасный.
— Я люблю тебя, Моцарт! Где ты?
Кто-то взял ее тихонько за руку: «Не бойся. Я уведу тебя туда, где нет печалей, где только свет и тепло; ты пойдешь со мной?»
«Пойду, — сказала Лариса. — Ведь ты — Моцарт?»
«Я — Моцарт», — сказал кто-то и поцеловал ее в лоб.
Лариса проснулась в чем-то белом; все вокруг тоже было белое.
«Где я? — попыталась спросить она, но не смогла. — Кто я?«…Кто-то нагнулся над ее лицом: «Еще не конец!»
Лариса недоверчиво помотала головой, и этот кто-то засмеялся, а кто-то неизвестный заиграл на верджинеле.
Откуда-то снизу доносился голос Вячеслава Незнакомцева:
— Пойдем домой!
Но Лариса снова помотала головой, указав на Моцарта:
— Ты не понимаешь. Никто не понимает. Он меня вылечил. Вернул самой себе. Как же я его брошу? Вольфганг, Вольфганг, милый! — позвала она человека в парике, сидящего за верджинелом. — Ты только представь! Они хотят, чтобы я вернулась!!
Через полгода у Вячеслава Незнакомцева обнаружили гастрит.
Этюд у трех вокзалов
Когда я стою на перроне и жду поезд, то вспоминаю, как одного неглупого человека спрашивают, чем дьявол мучает людей в аду, на что тот отвечает: «Заставляет их ждать».
Искомая точка вот-вот должна появиться, но почему-то не осчастливливает, вопреки расписанию. Откуда-то сверху раздается
Последние моменты я сосуществую с некоторым промежутком часов и минут, складывающихся и раскладывающихся во времени и пространстве, независимо от теории относительности: стою на перроне в ожидании чуда согласно расписанию, абсолютно вросшая в асфальт.
Вокзал с детства навевал на меня ностальгию по небывалому в этой жизни, ощетиниваясь ежовыми колючками неизведанных доселе троп; на вокзале у меня было почему-то только «прошлое» и «будущее», совсем без реала — я не умела тогда жить настоящим моментом, особенно в пасти ожидания. Зато вот в английском существовало «настоящее продолженное» — и ни тени прошлого в этом Tense, а только одно сплошное «сегодня» — но не окончательное, а векторно вверх устремленное — как вечное движение к божеству: у каждого — своему.
От мыслей этих отвлекает зычным пропитым баритоном носильщик с крашеной в рыжий железной тележкой:
— Поберегись! — и уже проскальзывает, проныривает сквозь толпу, где девчонка-мороженщица каждые две минуты зазывает покупателей. Хочется сменить пластинку; но и отойдя подальше, я слышу лишь едва ли более разнообразное и менее гортанное: «Пиво, чипсы, сосиски в тесте…» — а потом — в обратном порядке: аптека, улица, фонарь.
В этот раз на вокзале сменили зачем-то все указатели. Новая эстетика не возбуждает: привыклось-то к тем, срослось-то — с теми, а новые — чужие; не хочется ничего нового; только поезда этого чертова и хочется… хо-чет-ся…
— Который час?!
Задавшее вопрос человеческое существо сочло меня за ненормальную: я молча смотрю на часы, потом закрываю их рукавом свитера и ничего не отвечаю; какая разница, который?! «…за доставленные неудобства!..»
…Сколько еще?
И вообще — СКОЛЬКО ЕЩЕ?!
Как-то ко мне забрели знакомые. Мы сидели — в четыре бокала — за не слишком праздничным столом. После третьей «Арбатского» (тогда мы еще не брезговали им по причине банальной) перешли на извечную тему.
— Дели на десять! — выпуская дым, сказала Карина. — А лучше на сто. Все, что ни говорят, дели на сто!
— Я освоила деление на ноль, — ответила я. — Это удобней.
— Ты всегда была вещью в себе, — процедила та, с которой мы не встречались почти год. — Но не до такой же степени! — ее выщипанные бровки поползли наверх, но как-то утвердительно, и мне показалось, что не увидься мы еще пару-тройку лет, ничего не изменилось бы.
— Какая разница, дамы, — как-то слишком весело произнесла Ангелина, прекрасно освоившая штопор после второго развода. — Какая разница?!
’’Арбатское» брызнуло на скатерть; дамы закурили; я принесла курицу и послала соседа за «еще», отстегивая ему на пиво. Потом заговорили о работе, шмотках, книгах и болезнях; потом Ангелина читала новые стихи — и это казалось почти трогательным — они были изящны; а в одиннадцать начали расходиться, а утром — поезд…