Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Коняев Николай Михайлович

— О, носили по мере пути вдоль асфальта за бороду, не соблюдая ничуть интересы лица! — записал он устало в автобиографии.

Напоследок он, утверждают его современники как очевидцы, покорял Олимпийские горы своей поэтической миссии. Бедняга маялся там, окликая забытое нужное слово, какое в ответ юморно разыграло с ним эпику в эхо. Складки, навесы да выступы гор, — они вечные книги, расставленные по сторонам, — отрешенно смотрели на канитель.

А когда, как огромный разбойный кулак, увесистый камень обрушился на Графаилла досрочно с убогой ближайшей скалы, поэт, уже падая навзничь,

отрекся, раскаялся:

— На хрен я буду творить ахинею плашмя?..

9

Знавая чужие нескромные тайны, где в ожирении, в ожидании мести скрывались обидчики в энный конкретный момент, если Карлик терял их из виду, терял их и думал, они уже спятили, вымерли, сгнили, двойник иногда навождал собой все круговое пространство.

Двойник иногда навождал собой рощи, конторы, контейнеры, плацы, больницы — мастак на все руки и ноги хватался за все без оглядки.

Двойник успевал отличиться повсюду.

Повсюду хитрец успевал, если даже не двигался, лежа на теплой домашней кушетке, — светать двойнику не хотелось.

Улица жизни пронизана бедностью. Не будь у него двойника, натерпелся бы сраму в отдельные черные дни. Когда беспощадная бедность ужасно царапала горло, хватала крюками за брюки, двойник уходил унизительно за подаянием.

Иной бы, кто гордый, сначала поспорил о чести.

Двойник опирался на график учета, кому промышлять, а кому прохлаждаться снова.

По графику лишь двойнику выпадали плохие дежурства.

Улица жизни — жизнь улицы. Вокруг уйма дыр, уйма норок, откуда сочатся в объединенный поток обыватели. Двойник из отверстия ранней подземки нацеливался направиться конспиративно к утреннему, крался туда, как охотничий зверь. А добыв одну всего-навсего медную горку монет, он инкогнито был у прилавка. Блатные, богатые, сытые масти-мордасти возле прилавка, выйдя вперед, издевательски долго вершили свои ритуальные торги назло шантрапе. Масти сытыми взглядами щупали снедь, опуская ленивые руки надолго в мошну, в серебро, в середину могущества мордоворотов, и брали товара себе на полушку. На половину копейки. Двойник устыженно терялся, хватал что попало с прилавка — спешил и выкладывал полностью куш.

У каждой души населения, чай, свой двойник.

Это невидимый шкет и пройдоха, как правило.

Когда нависает опасность, он обязательно примет удары твоей судьбы на себя.

10

Здравствуй, рубаха-народ! Я тебя жутко боюсь, утешитель и вечный мой путаник, едва ли не самый набитый дурак. Я только-только родился немного, когда краснорожие дворники, золотари, горло-хваты, грязца налетели меня совратить, оболгать, увести в услужение маниакальному вывиху разума, будто бы мы на крючке. Мы на крючке как объекты собственности народа, ради которого каждому простолюдину, каждой напористой поросли предоставляется право на тщательный выбор: или среди толкотни-трепотни быть убитым, или же стать образцовым убийцей. Но мне-то что делать? Я не дерьмо, не палач и не жертва.

Дадут еще слово, скажу вот о чем.

Я чист от амбиции своими подошвами вечно мозолить поверхность планеты, слушая твой приказной, проникающий мне до кишок, оглушительный

вопль о Родине…

Мы любим ее, потому как у нас она самая меткая!..

Мы ревностно любим ее, потому как у нас она самая крупная!..

Скажи мне, красавец, а разве некрупная Родина меньше? Некрупную Родину граждане меньше способны любить? Или для них она разве не Родина-мать? Она хуже?

Твой прагматический патриотизм отвратительно корыстен.

Я люблю Родину честно — пусть у нее больше будет одним из ее сыновей. Мне себя заживо не вразумить относительно пользы во мне после смерти. Верю в имущее время, которое ткет очевидную жизнь, ибо сейчас изобилует яблочный день, — и ни во что не такое не верю. Думаю, благо моей предстоящей кончины заключено в ее несовместимости с этой минутой столетия. Смерть — это как? Это что за поклеп еще в яблочный день? Я смертен не хуже других, но пока я живу — запрещаю себя убивать.

— А ты на каком языке сочиняешь эту мигрень? — ужаснулся двойник.

— Этюд о любви?

— Кому? Народ — а с этой пролетарьятчиной тоже нельзя не считаться — побольше поесть обозлен.

— Уточни, кто народ.

— Основные нули населения: прачки, жестянщики, разные рикши, кто не жокеи-наездники, лодыри, пьяницы — все мы народ. Или нет?

— Узнаёшь? Это наше крыльцо. Входи, не мухлюй, ты ни разу там еще не был.

— Я — входи? Пожалуйста, но — за тобой, на полшага сзади.

Перед окованной медными бляхами дверью Карлик опять умолял его, понукая:

— Ну!..

— Нет, — отнекивался двойник. — Я не чую порожка, боюсь оступиться нехорошо.

11

За дверью, окованной медными бляхами, квартировал институт-инкубатор оракульских истин или, конечно, рассадник отборных идей, вместилище смеси музея скульптуры с аптекой закрытого типа, где по стенам овального зала теснились кронштейны, подставки, протезы, на коих обритые бледные головы ладили круто высокие думы навынос.

У каждой такой головы начертан арабскими цифрами спереди по трафарету государственный порядковый номер. У каждой такой головы побелели глаза. Бывшие карие, бывшие синие, серые, — нынче по цвету белесые, как у вороны, варенной в уксусе, — глаза неприятно моргали щетиной ресниц. У каждой такой головы нынче не было тела.

По стенам овального зала, по стенам, отделанным изобретательно прозрачными полыми плитами, текла в одну сторону горизонтально красивая ровная жидкость и стряпала, как имитация прямолинейного перемещения зала мимо безликих объектов и мимо завесы теней, приятный шумок езды. Между панелями щурились импульсы датчиков электропультов, узелки цветного контроля за технологией, за процедурой. Вся здешняя коммуникация вбирала в отсеки своей сверхъестественной хитрости ваш обостренный слух и раздваивала восприятие звука. Вы, кажется, слышите всё, как обычно вы слышите происходящее. Вы слышите шум этой странной системы, слышите четко шаги, различая среди прочего шарканья, слышите чьи-то слова, голоса, понимаете внятную речь и в то же время находите, что на какой-то, наверное, провозглашающей вечность одной непомерно растянутой ноте за вами крадется по залу стерильная тишина.