Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Шрифт:
— Ты-ы?..
— Что, дурак? У тебя научился.
Действительно.
Коли вы все так умны, почему тогда худо живете?
Масса рычала какие-то псовые лозунги массы, не понуждая себя догадаться, что потной слюнявой страной пассажиров, и семечек, и шелухи верховодит инкогнито Карлик. Естественно, Карлик, общипанный мякиш автобуса, не раскрывал обывателю тайну во хляби, военную тайну, что сам управляет их армией. Но двойнику тет-а-тет иногда хмыкал едкое:
— Чувствуешь
— Я чувствую сбоку… Гляди в этой давке…
— Слухач?
— Я говорю, не расплющи старуху…
— Не перекладывай мне свое хамство за пазуху.
— Конечно! Ты — мокр, а мы — сохни?..
В общем, у писаря не было власти. Писарю не дали грядку на том островном — основном — огороде, где вырастают арбузы крупнее быка. Поэтому — не самозванство, не самозвонство, но здравые, как озарение, как откровение, честные, частные, частые — чистые мысли, которыми Карлик от имени башни снабжал инстанции, теряли сперва свои здравые признаки пагубно в этих инстанциях, откуда затем, искаженные, переиначенные редакторами газет, они поступали рычащей толпе, чтобы та растащила по закуткам их останки для перемола в ярость агрессии.
Не туда бежим, алчно боясь опоздать.
Бывало, что метаморфоза духовного шарма происходила по-разному. Не всё до конца мы бросали на бездарности. Кое-что, ради спасения, было нарочно забыто.
Бездарность — это чесотка, не излечимая никакой мазью, никакой маской, никакой книжной мозаикой. Зуд ее всепобеждающе-неограниченно распространяется долу по нашему стойбищу, где на поблажку трудящихся зуда трудящимся зуда нужны как оценка труда свои толкования веры. Что сгоряча наработано — фарс или фарш. Оправдательные мотивы бездарность экспроприирует у недобитых ею теорий. Тогда — например.
Обыкновенный хлопчатобумажный паек объявляется косвенно шелком — и стопроцентное стойбище радо запасам одежды хлопчатобумажного шелка.
— Гей, где бабуська?
— Как это где? Потеряли.
Странник одного плеча — второе плечо было тоже при нем, оно было целое, но малозаметное, как у козленка, — не ведал, откуда пошла недоимка симметрии, но понимал это зло перекоса костей как отметину. Вот я какой — вызываю слезу милосердия, где к основному набору достоинств относятся, прежде всего, недостатки.
Мумифицированный попеременно властями, неурожаемы, зноем и стужей, бродяга рядился во что придется, во что попало, в обноски, в отрепья, которые даже где-либо на каторге наверняка не признают одеждой, — прорехи, лохмотья плаща наизнанку нелепо казали прозелень икр оборванца, — бомж обряжался как если бы чудился.
— Веды, пустите, примкну! — царапал он утром обшивку на башенной двери. — Мне возраста больше ста лет, у меня все права на такой мавзолей. Мудростью, мудростью филина полон и болен и располагаю секретами нового сорта гороха с косточкой. Надо? Впустите в анналы. Не впустите, скоро зима на дворе. С косточкой вес у гороха прибавится втрое. Выгодно — втрое.
Поговорив о себе заковыристо перед окованной дверью, поговорив и подергав ее за грудки, скандалист унимался.
Шел он, идущий с идущими рядом, а время куда-то несло старика без учета желаний.
Жизнь, интересная, жертвенно щедрая прежде, — теперь обирала до нитки.
Много богатства потеряно было за прошлые, пошло прожитые годы.
Было потеряно много родных и знакомых, — если точнее, то все потерялись, — если точнее, то кое-кто помер естественной смертью или под арестом или простецки забыты заживо. Кто где. Земля нарожала народу количество новых умельцев. А те никого не смогли заменить.
Интересный вначале, цветастый, приветливый мир обернулся чужим и по сути пустынным источником этого страха.
Страх обреченной потери всего — когда вам и терять уже нечего.
Бродяга согбенно шагал, а старенькая головка, подобно коробочке зрелого мака, постукивала, потрескивала внутри погремушками.
Карлику наболело срочно выйти.
— Карл! — окликнул его патетически кто-то, как обозвал однозначно собакой.
— Чего тебе? — спросил у бывшего физика.
— Нащупай ногами внизу.
— Что — нащупай?
— Вспомню, забыл уже что. Не дыши на меня, чтобы памяти не помешать.
— Я согласна, согласна, — проблеяла, как обдала сквознячком, актрисина голова. — Мальчишка мешает отдыху.
— Тень, окстись! — огрызнулся физик. — Окстись и подумай, подстилка, на что ты годишься, на что ты согласна. Кому ты нужна?
— Да замолчите же вы, Носорог Экспонатыч. — Актриса решила держать оборону.
— Кому ты нужна, клоунесса?
— Вспомните лучше, безмозглый склеротик, о чем вы забыли.
— Сейчас обострюсь и все вспомню.
— Вспомни, пожалуйста, нашу зеленую дверь или что-либо синее, — посоветовал ему Графаилл.
— Я спала, сапоги меня разбудили.
— Снова мой сон у меня прикарманила, Карл.
— Ой ли? — сопротивлялась актриса. — Мне Швейцария снилась!..
— А штрек-шталмейстер?
— Это не видела.
— Видели, видели, но только не срифмовали…
— Не было, говорю, никакого штрека.
— Не было! — рявкнул отрывисто бывший хирург. — Я свои сны знаю лучше тебя. Никогда ничегошеньки не было.
— Карл, объявили бы членовредителю выговор. Это по милости членовредителя мы вас изрядно тошним.
— И пожалуйста, Карл, если входите кланяться, рекомендую стучать у дверей перстеньком уважительно, поняли? Перстеньком о себе, не сапогами по тесу. Но зря не входите сюда.
— Но Карл еще не вошел, а собрался выйти, чтобы войти.
— Не возражаете, вкрадчиво трижды тук-тук-тук!.. Опрятно, застенчиво тук-тук-тук!.. Из какой вы среды? Хотите, возьмемся за вас, отшлифуем отлично манеры… Мы воспитаем… Обычай таков…