Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Шрифт:
— Ничего ты не понимаешь, мать! Ты знаешь, сколько государству денег нужно? — Старик загнул один палец. — Друзей у нас сколько? Што ж мы за друзья будем, если не будем помогать слабым? Раз! — Старик посмотрел на загнутый палец и пошевелил вторым.
— Раньше-то, после войны, — вставила старуха, — хоть цену чуть не каждый год скидывали, а теперь?
— Так то было раньше! — рявкнул дед. — Тогда война кончилась, и думали — им боле не бывать! А сейчас — бабка надвое сказала. Понимаешь, куда деньги идут! Армия! Вот тебе два. — Старик загнул второй палец. —
— Тебя слухаю.
— Плохо слухаешь. Американец базы понастроил вокруг нас. Западный немец за пазухой камень держит. — Дед смотрел на два загнутых пальца и шевелил третьим.
— Ну, третий загибай, — сказала старуха, — выводи вывод. Небось с Евсеем выводили?
— А вот тебе третий! Всякие плотины строим, заводы грохаем, а в небо посмотри — где летаем! Эвон куда первыми выскочили! Телега без лошади сама по луне ползает.
— Чего летать-то, Бога-то пугать! Чего ползать-то.
— Дура ты дура! Как была со свечкой в углу, так и осталась.
— А што ж, надеялась и сейчас надеюсь!
— Да пойми ты, тараканья твоя голова! На Бога надейся, а сама не плошай!
— Да што ты на меня накинулся, нехристь? Што болтаешь? Когда я плошала? Когда? Скажи, ирод! У-y! Так бы и треснула!
Замолчали. Трофим курил и смотрел в потолок на мух. Скоро весна. Благодать. Старуха пила чай, пятую чашку. Блюдечко было веселое, еще материно — с цветочками, с золотой каемочкой. Цветочки стерлись. Сахар мокнет во рту. Ходики стучат на стене. Свет шевелится в лампе. Старуха вздохнула.
— Вона, в Хабарове церкву ломают, за што, спрашивается? Стояла себе, красавица белая, украшала село. И ту сносют.
— Кирпич был под коровник нужон.
— Кирпич под коровник, вишь! А какой там кирпич? В щебень, в пыль ломают.
Старик помолчал. «Что правда, то правда — зря ломают. И ведь пользы никакой, сам видел: бьют — и один щебень! Так склали, што кирпич целым не вынешь».
— И то верно, ни одного цельного кирпича. Все в прах! — сказал дед. — Давеча учитель-то наш, Егор Петрович, ой как распекал председателя! «В Москву, говорит, напишу! Что историю портишь? Ведь это святое место, говорит, не по Богу, а по родине. Тут твой отец венчался, тебя, сукина сына, крестили, купали в купели, а ты ее в коровник, в скотный двор! Кто ее строил, кто? Твои прадеды, Бармалей!»
— А Бармалей-то кто?
— А это так учитель председателя. «Я этому тебя учил?! — говорит. — Ты этому у меня учился, варвар, чтобы историю ломать?»
— Ну, а Кириллов-то што? Председатель-то?
— Чесался Бармалей. «Ты, говорит, Петрович, не кричи на меня, мне кирпич нужен. Коровам негде мычать». А тот ему: «Стучи кулаком по столу в центре, если отсюдова не слышно». Ух, дал жару учитель-то. «В Москву, в Кремль, говорит, писать буду. А если б совсем кирпича не было, так что ж, и Московский Кремль на коровники ломать?!» Ух раскричался!
Старуха весело сметала со стола.
— Ну, а тот-то, Кириллов-то?
— Ну,
— Ну и что порешили?
— А председатель-то чесался: «Ладно, говорит, кончай работу, мужики, заморожу церкву пока». А те и рады — сидят, покуривают, ждут, чья возьмет — учитель председателя или тот его. И рады были, что учитель взял. Ясное дело.
— Ну, слава богу, — вздохнула старуха.
— А учитель-то сразу стих, как Кириллов сдался. «Одень, говорит, председатель, шапку, а то мозги простудишь!» Дал урок. «А коровник, говорит, сруби. Лесу у нас мало, что ли?»
— Слава богу, пусть стоит. Ведь красавица ж она, хоть звону не дает! Издалече видна!
Дед поднялся, сунул ноги в валенки, оторвал кусок газеты и открыл дверь в сени. Пахнуло холодом.
— Накинь ватник-то, — крикнула старуха, — да долго-то там не засиживайся.
Она сняла самовар, поставила на табуретку. Возле печи развесила портянки, отвернула заслонку. В печи пахло кислыми щами. На завтра не варить, только подогреть. Стирка — сегодня, завтра глаженье. Полы вымыть, баню истопить — завтра суббота. То да се, дел много. А он по деревне шляется, по чужим дворам подсобляет, где мужиков нет. Нет мужиков и неоткуда взять. Старики одни.
Старик вошел, скинул ватник.
— Вот я подумал сейчас, сидел там и выводил выводы.
— Что, и Евсей не помогал?
— Слухай! — Старик сбросил валенки и снова завалился. — Вот я рассказывал про председателя и учителя.
— Ну?
— Так если их спарить — вот был бы хозяин! У Кирилки-то силы много, или как это — энергии энтой самой, а у учителя — голова на плечах! Тот силен, да не туда машет, а этот-то умный и подсказал бы, куда и что. Тут бы они без ошибок до всего доходили вдвоем.
— А все равно пожиже Евсея-то будут. Вот председатель-то был!
— Не бойсь, Евсей и так без дела не сидит и другим не даст.
— Это уж точно. Вас — два сапога пара, только ты-то уж больно старый.
— Я валяный, мать, а он кожаный — из путиловских токарей.
Старуха веником смела сор к печи, поправила ухваты.
— Ну, ты куда завалишься — в кровать али на печь полезешь?
— Полежу тут.
— Ну, тогда я на печь пошла.
Кто-то постучал в окно.
— Это еще кого нелегкая?.. — Дед вышел в сени, звякнул щеколдой.
— Не спите? Не заглохли еще? — послышался бодрый голос.
— А, Евсей, валяй заходи.
Старуха приподнялась на печи.
— Дверь-то закрывайте, ироды! Избу выстудите!
— Привет, Степановна!
Это был высокий сухой старик. Он снял шапку и стряхнул с нее снег.
— Что, уже забросила копыта на печь? — сказал он старухе.
— А ты все тень отбрасываешь, угомониться не можешь? Ну, что приволокся?
Старик в тулупе с заиндевелым воротом уселся на лавку под образа, достал кисет и стал набивать трубку. Лицо серьезное, торжественно-спокойное.