Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
Шрифт:
Вино несколько прочистило мои мозги. С необычною силой реальности я вдруг увидел пыльные гранитные ступени, косо разрезанные темною тенью от Гераклова постамента, ровные швы между зеленых от старости, исходящих прохладою мраморных плит в глубине портика, мусорный каменный пол, по дальним углам усыпанный прелым прошлогодним листом. Когда я отвлекся от своего глубокого созерцания, друга рядом со мной уже не было…
Я потолкался взглядом между колонн, оглядел предлежащую панораму. Дима исчез. «Ах, Дима, что ж это он слинял, не прощаясь? — с горечью думал я. — А ведь он, наверное, никогда за всю историю нашей дружбы не был так сердечен
Меж тем вдоль чугунной ограды Мойки со стороны замка уже располагались любители-рыбаки. Они доставали длинные коленчатые удилища, блестящие и желтые, словно сработанные из полированной кости. Что-то свинчивали и цепляли, забрасывали в темную воду за парапетом. Я помню их еще с давних пор, когда Питер был вымощен квадратными известняковыми плитами с круглыми водосливами у водосточных труб, когда по булыжным мостовым бегали «эмки», «победы» и полуторатонки, а также пахучий гужевой транспорт; когда заводы, распугивая рыбу, призывали трудяг грустно-высокими, почти мистическими гудками. Помню, как их прорезиненные мешки для рыбы сменились полиэтиленовыми, а потом почему-то холщовыми, новую бедность которых только подчеркивал наведенный силуэт какого-нибудь сопотского певца. Помню их неторопливые движения, лица, застывшие в некой исполненной важной думы прострации. За день, потраченный на дурацкое торчание у парапета, они могли наработать на уйму рыбы, но они почему-то отсюда не уходили. На что же они надеялись? Поймать лосося в глубине мутной Мойки? Или забыть о пропаже прошлых надежд?
А, все едино. Надо искать местечко потише. Исполнение моего замысла требует большего уединения. Я же не какой-нибудь пошлый истерик, бравирующий собственной решимостью в тайной надежде на спасение! Дорогу осилит идущий, как говорили в начале шестидесятых годов. Не трусь, мужчина! С этими словами я вышел на набережную Мойки и отправился вдоль нее, что-то мурлыча себе под нос, ибо Димино вино все-таки действовало.
Я шел, а надо мной голубело немыслимое пространство. С трудом сдерживал я желание поднять голову и плюнуть в самые яркие и подлые участки неба. Ибо радостью исходило оно все же совсем неуместною. Особенно это желание усилилось, когда я, подняв воротник, боком проскальзывал мимо огромных кристаллов воздуха на Дворцовой. Ангел с колонны погрозил мне ясным крестом.
«Тубо тебе!» — хотелось мне крикнуть ему в ответ. Но я испугался такой невыгодной для меня конфронтации и поспешил шмыгнуть дальше, туда, где было грязней и немного тише. Только что петая песенка замерла у меня на губах. «Как же дошли мы до жизни такой? — горестно думал я. — Кто виноват?»
— Ты! — ответило мне воспоминание. — Ты, и больше никто. Почему ты отказался оформлять Планетарий в День астронома? Работа интересная и небезвыгодная. И матушку бы утешил…
— Нет никакого Дня астронома! — горестно молвил я. — Что ты мне лапшу на уши вешаешь! Да и не люблю я звезд… День гастронома — вот это другое дело.
— То-то и оно-то, — ехидно ответил я сам себе. — Что до гастронома, так здесь ты первый!
— И потом, — ответил я, не слушая, — наш семейный конфликт носил чисто духовный характер. Не надо мешать сюда грубую прозу.
— Ну-ну, — примирительно отвечал мне внутренний голос. — Ежели ты такой недотепа, думай как хочешь. Зачем же тогда задаешь риторические вопросы?
Полный внутренних прений, я брел, не замечая окружающего. Незаметно
Примостив тарелку с котлетами на мраморный столик у окна, я машинально ковырял их плоской алюминиевой вилкой, у которой недоставало одного из средних зубцов. Вспоминал последний — ненужный и горький — разговор с матушкою, уехавшею надолго и далеко. Вспомнил и Зину — глупую девочку, сарафанная мудрость которой спасовала перед моим сомнительным статусом непризнанного деятеля искусств. Постепенно я ощутил на своем лице чей-то твердый и неодобрительный взгляд. Поднял глаза и уставился прямо в лицо ханыги с подбитым глазом, который, напрягши крутые небритые скулы, глядел на меня неотрывно и мужественно.
— Ну что, пить будем или вола вертеть? — спросил он меня вызывающе.
— Простите? — не понял я.
— Пьем или весла сушим?
— Ну, вы как знаете, а я-то тут при чем?
— Слушай, кент! — сказал мне ханыга. — Ты из себя интеля не строй. Погляди в зеркало — у тебя же бодун третьей степени! Жалко смотреть на тебя. Да ты не мудри, я не собираюсь тебя колоть. Видишь пузырь? У Машки взял, в Генерале! Давай по стакану! А ты со мной котлетой поделишься…
— Хорошо… — сказал я с сомнением. — Только учти — я на мели!
— Знаю, кент, не утомляй. Заметано.
Он разлил по стаканам какую-то гуталинного цвета жидкость, и я, чокнувшись с неожиданным собутыльником и преодолев отвращение, выпил. На вкус оказалось — молдавский «розовый». Не сразу улегся он на дне моего желудка. Поерзал, поездил, как хоккейный вратарь перед матчем, и замер в исходной позиции. Вскоре легкий приятный хмель окутал мою забубенную голову.
— Ну, спасибо, опохмелил! — ласково сказал я своему неожиданному знакомцу. — Как тебя звать?
— Кеша! — Он протянул твердую мозолистую ладонь.
— И меня почти так же. Только Никеша. Честно, не вру.
— Да я вижу, ты не из таких. Художник?
— Да около этого. А как ты догадался? Вроде на мне ни бороды, ни берета…
— По взгляду. Взгляд у тебя острый, схватывающий. Я в вашем брате кое-что понимаю…
— Разбираешься? — спросил я с иронией, разглядывая разноцветный фонарь под его глазом и какую-то засаленную рабочую куртку. Он как бы и не заметил иронии.
— С Алепьевым водку пил, пока тот не усвистел, — сказал он. — С Рукиным, пока тот не накрылся…
Я опешил. Имена, им называемые, были широко известны в художественных кругах.
— Как же это тебя угораздило? — спросил я.
— Приговорим бутылку и отчитаюсь! — решил Кеша.
Мы допили портвейн. Странно — бутылка, которую мы распили с моим другом Димой, совсем не опьянила меня, а только взбодрила. Эта — подействовала. И, как всегда от портвейна, одновременно живительно и туманяще…
— Кто пьет портвейн розовый, тот ляжет в гроб березовый! — сказал Кеша. — Тайная мудрость элевсинских жрецов! Пойдем покурим?