Коллективная вина. Как жили немцы после войны?
Шрифт:
Далее, западные державы с самого начала считали, что нужно как можно быстрее ввести парламентскую демократию, то есть сначала создать земельные парламенты (о федеративной республике тогда еще не было речи). Газеты опубликовали тексты земельных конституций. Не было никаких дискуссий. Через несколько недель эти конституции были поставлены на голосование населения. Это происходило в период приблизительно с ноября 1946 по апрель 1947 года. Я был тогда в Гейдельберге. Земельная конституция была отработана специалистами, конечно, хорошо, в традиционном духе. Это было сложное сооружение, которое не поймешь без основательного изучения. У нас была одна умная девушка. «Вы пойдете голосовать?», – спросил я ее в день голосования. Она ответила: «Нет, я не понимаю этой конституции. Как я могу голосовать за то, чего не понимаю?». «Какая мудрость! – подумал я. – Эта девушка в политическом от-ношении умнее американцев!». Население проголосовало в прежнем верноподданническом духе:
У меня в то время был разговор с одним американцем. Визиты наносились очень часто, потому что американцы хотели знать, что думают немцы. Помню, что приблизительно я тогда сказал. Он пришел накануне голосования и спросил: «А что Вы скажете, если мы распорядимся избрать земельные парламенты при помощи партий?». «Думаю, – ответил я, – что вы на ложном пути. Вы помешаете нашему политическому самовоспитанию. Вы начинаете так, будто у немецкого народа и у старых партий политически уже все в порядке и прежние политики по своей натуре пригодны для выполнения новых задач. В результате у нас вовсе не будет никакой новой политики, а люди определенного сорта снова станут у власти. Тем самым не получат развития и даже не возникнут признаки самостоятельного мышления. Приведу Вам пример: сейчас здесь, в Гейдельберге, люди недовольны ценами на картофель. Крестьяне возмущены тем, что получают за картофель слишком мало – всего 3 марки за центнер. Горожане возмущены высокими ценами: им приходится платить 12 марок. Проще всего было бы, если бы окрестные общины и жители Гейдельберга переговорили друг с другом и урегулировали дело. Они не делают этого и апеллируют к государству. Государства нет. Есть Социал-демократическая партия, которая готова взять на себя то, что обычно делает государство, и она кое-чего добивается. Так что народ чего-то ждет от властей, и вы тут же готовы создать эти власти и сохранить прежний верноподданнический дух, вместо того чтобы поручить общинам самим разрешить такие практические проблемы, как цены на картофель. Политика начинается с самого малого – с переговоров, с приобретения навыков самостоятельного решения практических вопросов, а не с ожидания их решения откуда-то извне. Поэтому я посоветовал бы вам: сначала дайте общинам большую свободу решать свои дела. В то же время за земли или даже за всю Германию, которая полностью в ваших руках, вы действительно несете ответственность – как за внешнюю безопасность, так и за внутренний порядок. Пока что вам и формально следовало бы взять на себя ответственность, то есть управлять Германией. Потом вы будете постепенно распространять свободу с общин на более высокий уровень, а может быть через десять лет вы всю Германию сможете доверить свободной демократии. На это нужно время. Немецкий народ выдвинет, конечно, не из среды теперешних политиков, а из своей среды политические таланты. Они выделяются в самых маленьких группах, как первые среди равных, получают признание, сменяются и снова уходят. Они не добиваются послушания, а убеждают. Они существуют еще до того, как созданы партии. Незначительное меньшинство политически мыслящих людей пробивает себе здесь дорогу, получает признание других, причем не возникает резкой границы, потому что, другие не обособляются, а думают сообща. Этот процесс требует времени: соответствующим людям нужны тренировка и опыт. Этот опыт и политическое сознание в духе свободы приобретаются в процессе общения. Они не приходят сами собой в готовом виде и не являются врожденными. Демократические убеждения завоевывают сердца только в результате такого общения. Лишь тогда в народе возникает почва, без которой невозможна никакая демократия. А то, что вы делаете сейчас, фактически ликвидирует все попытки политически свободного мышления в Германии. Это происходит не по вашей воле, но это результат ваших действий».
Вот что я услышал в ответ: «Вероятно, Вы правы, но мы не можем поступить иначе. Если мы возьмем в свои руки управление Германией, то американский народ не поддержит нас. Каждый американец сочтет это колониальным режимом, а не тем, чем считаете Вы. И, во-вторых, мы не можем поступить так, потому что если мы сделаем это, то же самое сделают и русские, а мы не хотим, чтобы русские создали на Востоке тоталитарный режим. Но в соответствии со своим планом мы вместе с русскими вводим демократию – сначала в землях, а потом во всей Германии. Так что Ваше предложение неосуществимо».
Эти слова американца произвели на меня глубокое впечатление: по великолепной доброй воле американцев происходит нечто странное и совершенно нелепое. Они не видят реальной действительности, в которой живут народы. Мы всего лишь вновь обретем личную свободу в правовом государстве.
Возвращаешься мысленно в прошлое и думаешь: почему же я не сказал об этом открыто? Ведь у нас был свой журнал «Вандлунг». В нем я мог бы высказать свое предложение американцам. Чтобы понять, почему я не сделал этого, следует принять во внимание тогдашнее
В 1949 году, когда был избран первый бундестаг, обстановка совершенно изменилась. Уже не было прежних возможностей. Не могло быть речи и о свободном создании нового государства. Напротив, укрепилось положение, которое было определено без немецкого народа. Внутреннее развитие политического мышления и активного созревания (для чего, возможно, хватило бы десяти лет) было нарушено. Решение в целом было уже принято американцами и союзниками при участии некоторых старых немецких политиков. С тех пор у нас установилась демократия в том виде, как она существует и сейчас: парламентаризм, при котором подданные участвуют в выборах, совершенно не представляя себе, что это, собственно, такое. Правда, в 1949 году действительно состоялись выборы, которые – после того, как было принято основное, антидемократическое решение, – решали нечто важное внутри этой псевдодемократии: кто именно должен править – ХДС или СДПГ? Таково было единственное действительно важное решение внутри этой демократии. Все решил один-единственный голос. Что было бы, если бы дело взяла в свои руки СДПГ, мы не знаем. Принятое решение было, конечно, свободным решением. Но принципиальное решение о нашем государстве состоялось еще раньше, и поэтому до сих пор остается в силе следующая мысль: его нельзя считать окончательным.
На чем мы основываемся? У нас есть национальный праздник 17 июня – «День единства», память о восточно-берлинском восстании 1953 года. В этот день говорят много речей, которые вряд ли кто-нибудь слушает с интересом. Этот день – нерабочий, и этим охотно пользуется каждый.
Праздник этот заведомо сомнителен. Разве государство должно основываться на воспоминании о крахе? Нет, этого никогда не может быть. Кроме того, это восстание по своему характеру не было боевым выступлением всего народа.
Наш праздник искусствен. Где нет веры, нет воли, нет общности в первозданном виде и где носителем государства является политический вакуум, там еще нет и такого государства, которое действительно могло бы иметь свои символы. Государство, способное иметь свои символы, должно быть создано на основе нового политического образа мышления. Такой образ мышления мог бы возникнуть из коренного поворота, который так и не произошел с 1945 года. Только в этом случае у нас был бы заполнен вакуум, пустота, в которой мы тщетно пытаемся что-то создать.
Организовать в федеральном масштабе национальный праздник пытались и раньше. Много лет назад мне рассказали в одной немецкой школе, что компетентное министерство постановило объявить праздником день провозглашения Основного закона. На праздновании должна была быть произнесена речь, и этот день был объявлен свободным от занятий. Министерство тут же представило проект речи. И все напрасно: преподаватели были смущены, никто не захотел выступить с речью. Слова «свобода» вообще не было в проекте. Правда, нашлись исполнительные люди, которые сказали: «Ничего не поделаешь, министерство требует».
Что можно сказать о таком правительственном акте? Подобное обращение с детьми, попытка навязать им что-то абсолютно чуждое, абстракцию – это издевательство над юными душами. Искусственность национального праздника – нечто аналогичное. Воспитание в духе обмана на основе антиистины уничтожает в народе чистоту естественных побуждений.
Я вспоминаю свои детские впечатления в дни праздников и думаю: тогда все было иначе. Все мы, все население и дети в школах, праздновали 2 сентября победу при Седане. Это была удивительно быстрая победа, думали мы. Марс-ла-Тур, Гравелот – мы знали названия всех битв. В наших семьях вспоминали о павших. Их гибель воспринималась как жертва. Но самое главное – это торжество: мы победили. Нам говорили, и мы верили, что на нас напал злой враг, а теперь, вот, у нас могущественный рейх.
Для данного сравнения неважно, что сейчас мы иначе смотрим на тогдашние празднества. Не имеет большого значения и то, что лишь много позднее, вспоминая о прошлом, мы испытали неосознанное в детские годы: ощущение пустоты даже в праздники – ощущение, наложившее отпечаток на архитектуру и на нравы того времени, на учебные плацы и на казарменные дворы, проявлявшееся в манере говорить и в тоне. Главное в моем сравнении – это то, что я из воспоминаний детства знаю, что такое праздники. Их нет больше.