Колобок по имени Фаянсов
Шрифт:
— Я его и в глаза-то раньше не видел. Какая уж тут любовь? — честно признался Фаянсов.
— Ты его полюбил заранее, потому что он человек, — улыбнувшись, пояснил Иисус. — Да, да, только Любовь людей и спасёт. Но лишь когда она действительно станет потребностью каждого смертного, как необходимость дышать. А путь к Всеобщей Любви тяжёл и долог. Догадываюсь, Лев Кузьмич, плещется в вас сарказм, того и гляди хлынет через край. Идеалисты нелепы, смешны. Мол, миром правит лишённый эмоций расчётливый Разум. Возможно и так. Я и сам порой к этому склоняюсь. Правда, не всегда. Однако не будь
— Но если мир спасает Любовь, что делаешь Ты? — снова спросил Фаянсов, упорно чего-то добиваясь и сам не ведая чего.
— Учу, — коротко ответил Иисус.
— Выходит, не было ни вашего воскрешения? Ни Лазаря? — так и есть — хлынуло из Карасёва.
Иисус взглянул на режиссёра с понимающей улыбкой и загадочно молвил:
— А вот это, Лев Кузьмич, представьте, было.
Ёрник Карасёв притих, а Иисус простился с Фаянсовым и Карасёвым, сказал, мол, будет рад продолжить знакомство, и повернулся к подошедшему (или как это называется здесь?) кудрявому провинциальному иуде.
Откуда он точно, Фаянсов ещё этого не знал — не освоился, — но уже знал, что подошедший иуда. Здесь все были друг другу известны.
— Иисус Христос! — пожаловался мелкий иуда.
— Что, милый? — откликнулся Иисус.
— Так есть Бог или нет? — спросил, запутавшись вконец, Фаянсов Льва Кузьмича.
— А кто его разберёт? — Карасёв отмахнулся в великой досаде. — Вот так у нас с ним уже в третий раз сплошные намёки! Бог? Сначала нужно выяснить, что это такое или кто Он такой. Никто толком не поймёт. Но что-то, видимо, есть. Чья-то Воля. Вон великие физики-химики почти все религиозны. А что они говорят? Мол, Вселенная образовалась в результате Большого взрыва. Да в результате взрыва образовался хаос. Всё летело в разные стороны. Что куда. А тут возник преогромнейший механизм, который тикает как часы. Как вы думаете, Фаянсов, если взорвать, к такой-то матери, снаряд, сложатся из осколков часы? Ни в жизнь! А ну её, эту философию! Я пошёл. У меня встреча с Шекспиром. Мы с ним пособачились! Из-за чего? Расскажу потом, иначе ты свихнёшься.
У Фаянсова и впрямь гудело в голове, шумело в ушах. Неизвестно только, что у него служило ушами, а что оставалось головой?
Немного освоившись в новом для себя мире, Пётр Николаевич первым делом поспешил к своим родителям. Сами отец и мать подойти не решались, стеснялись ровесника-сына. Как он, они ушли в Тот мир в сорок лет.
— Какой ты стал большой, — осторожно умилилась мать.
— Мы следили за каждым твоим шагом, — сказал отец. — Когда ты боролся в воде, я сфокусировал к тебе, так у нас называется способ перемещения в пространстве, и все эти ужасные мгновения находился возле тебя. Но ничем не мог помочь. Ты хотя бы чувствовал, что я с тобой, рядом?
— Нет, — честно признался Фаянсов. — Я чувствовал только отчаяние.
— Да, нас они даже не ощущают. Ты стараешься, весь натянут, как струнка, хочешь помочь. Но люди этого и не подозревают, — с грустью промолвил отец. — Впрочем, скоро ты сам столкнёшься с этим.
— А знай они,
Она прекрасно знала об этом и сама — всё видела отсюда. Но ей хотелось услышать из его уст.
— Да так, — ответил Фаянсов, по сути ему и рассказать было не о чем. Не о том же, как на каждом шагу он стерёгся лисы?
А больше-то, оказалось, им не о чем было говорить, одно оставалось: вздыхать, глядя друг на друга с любовью.
Потом по всем людским традициям ему надлежало повстречаться с ушедшими друзьями. Но и тех он потерял лет двадцать назад. Есть у него теперь однн-разъединственный Карасёв, и то не поймёшь, кто тот ему: сотоварищ, а может недруг, поди угадай.
А Карасёв его не забывал, частенько возникал перед Фаянсовым, но, поболтав с полчаса, исчезал, говоря:
— У меня встреча со Станиславским. Упёртый тип, заклинился на своей системе.
Как быстро выяснилось, беседы друг с другом были вторым по значению занятием жителей Того света, как отныне Фаянсов называл новый для себя мир. А первым было посещение Этого света, то есть земли. Для душ между двумя мирами не существовало границ, они, нематериальные субстанции, не встречая препятствий, свободно фокусировали по сёлам и городам, где ещё жили родные и близкие люди. Фаянсова тоже звали с собой, а почивший лет пять назад замдиректора студии по хозчасти пригласил Петра Николаевича к себе домой на именины своей по-прежнему цветущей жены.
— У нас соберётся, считай, всё телевидение, — соблазнял он Фаянсова. — Посидим в сторонке, послушаем новости. Небось уже соскучились по коллегам?
Однако Фаянсов отказывался от всех предложений, не привык к бестелесному состоянию, боялся, а вдруг его кто-то узрит в этаком страшном обличье. И ещё не зажила рана, ему становилось больно от мысли, что он, колобок, всё-таки угодил на зуб лисе, не дожил свой век.
Когда на земле прошло два дня, Карасёв сказал:
— Ну, вот и подоспело ваше время. Пора вам сфокусировать в город. Найдёте там немало прелю-ю-бопытного. Превесьма! Дуйте за мной!
Заинтригованный, а больше истосковавшийся по земле, Фаянсов отважился, сфокусировал следом за Карасёвым и очутился на городским рынке, перед стендом с областной газетой.
— Подойдите ближе. Читайте! — повелел режиссёр, будто ставил мизансцену, и ткнул бесплотным пальцем в подвал второй страницы с жирно набранным заголовком «Единственный выбор». То, что следовало ниже, загораживали спинами два широченных мужика в камуфляжной форме без знаков отличий в грубых солдатских ботинках и, медленно синхронно шевеля жёсткими сухими губами, читали этот самый очерк.
Фаянсов деликатно потоптался за их спинами.
— Смелее! Вы же дух! — насмешливо призвал Карасёв. — Для вас нет преграды.
Даже сама мысль казалась чудовищной, ну как это можно через живую человечью плоть? И боязно, а вдруг он что-то заденет, что-то повредит…
— Ну, ну, не будет им вреда, — сказал Карасёв, убрав усмешку. — Вы энергия безвредная. Не рентген.
И Пётр Николаевич, осмелев, прошёл сквозь крепкую, почти булыжную мужицкую материю, сквозь её молекулы и атомы.