Колобок по имени Фаянсов
Шрифт:
Фаянсов хотел возмутиться, но, к собственному удивлению, не нашёл в себе и намёка на праведный гнев. Казалось, ещё немного, и он сам, плюнув на свои принципы, влезет в эту развесёлую кутерьму. У него даже родилось фантастическое предположение, будто по комнате носится незримый дух Карасёва и самолично вертит эту карусель. И ему всё происходящее в кайф, как бы, наверно, определили сами беснующиеся молодые.
Из кухни мегерой примчалась пьяная Эвридика и всех погнала прочь:
— Вы что? Офигели? Вон, охламоны, из моего дома!.. А ты куда смотришь? — напустилась она на Петра Николаевича.
Ему и на этот раз было нечем крыть. Он
Солнце ещё не зашло, ещё катилось по крышам, но воздух уже золотился, под ногами лежали длинные чёрные тени. По дороге Фаянсов выбирал улицы потише, где было меньше людей. Как это частенько случается с основательно поддавшими, капитану казалось, будто он-то трезв, ни в одном глазу, а пьяны все прохожие и в том числе Фаянсов, и, пользуясь его воображаемым опьянением, норовил Петра Николаевича расколоть.
— А ты места встречи не знаешь. И знать тебе не дано. Недостоин, — лукаво говорил Рындин, надеясь пробудить в якобы пьяном Фаянсове фанаберию. Тогда он не выдержит, заведётся: позволь, позволь, как это я не знаю, а место встречи там-то и там-то.
— Ты, Петруха, друг! Тебе скажу одному: нам необходимы реформы, долой коррупцию! Тогда мы всю организованную преступность прихлопнем, как муху. Всю! А фотографию Веры Титовой я отдам. Но тебе!
— Мне она не нужна. Отдайте её владелице, — возражал Фаянсов.
— Нужна, нужна, я лучше знаю, отдам тебе. Надо! — На мгновенье он вынырнул из глубокого хмеля и предупредил: — Для жены я не пил. Ты пил, а я ни-ни. Были на совещании.
Жил Рындин в блочном доме, таком же, как у Эвридики, но только на первом этаже.
— Ну и что из того, что на первом?! — самолюбиво возразил капитан, хотя Фаянсов помалкивал. — Зато удобно. По тревоге раз — и в окно!
Дверь им открыла супруга Рындина. В этой худенькой остроносой женщине с пуделеобразной шапкой волос Фаянсов угадал могучие душевные и физические силы.
— Знакомься: мой друг, он же подозреваемый Петя Фаянсов, — сказал Рындин, стараясь казаться беспечным человеком, за спиной у которого нет ни одного греха.
— Где ты был? — спокойно поинтересовалась Рындина, не желая знакомиться с Фаянсовым.
— Сидел в засаде! — браво ответил капитан.
— А это что? След от бандитского ножа? — спросила женщина будто бы даже простодушно.
Тут и Фаянсов заметил на щеке капитана смачно влепленное малиновое пятно и узнал помаду диктора Зины.
— Петруха, а это моя жена. Учительница! — льстиво произнёс Рындин, стараясь отвести грозу.
Но разразилась буря, в глазах маленькой женщины сверкнула молния, раскатился гром. Супругам стало не до него, и Фаянсов незаметно выскочил на улицу и пошёл домой.
Солнце уже скатилось к горизонту и, будто преодолевая его сопротивление, разбухло, побагровело от натуги. Фаянсов шёл следом за своей длинноногой, словно передвигающейся на ходулях, тенью и вновь размышлял о смерти Карасёва. И выходило, что всё-таки была у Льва Кузьмича какая-то чрезвычайно важная для него самого и тайная для других причина, вот так взять и уйти, будто ни с того ни с сего. А то, что он свой уход обставил и медицинскими справками, будто не на кладбище собирался, а на курорт, и тем, что и его, Фаянсова, позвал за собой в никуда, так в этом проявился его вредный характер. Но он, колобок, ещё поживёт, перехитрит лисицу, оставив её с собственным острым чёрным носом, сколь бы она сама ни была хитра.
Рассуждая
Проспект будто вымер, лишь поодаль тёмными черепахами тащились две согбенные старушечьи фигурки. И всё же Фаянсов дождался зелёного светофора и только тогда ступил на проезжую часть и пошёл, как и положено, глядя налево, в сторону холма. А там, на вершине, возник чёрный лимузин и, словно выскочив из клокочущего солнечного ядра, помчался вниз. И тут Фаянсов горько ошибся, забыв, что законы писаны не для всех. Ему бы остановиться, переждать, а он, отдавшись под защиту зелёного светофора, продолжил свой путь к другому берегу улицы. А потом на него обрушился горячий вихрь. Из-под тяжёлого дышащего жаром носа машины он вылетел, совершив невероятный прыжок, прогнувшись до боли в спине. С той же непостижимой реакцией Фаянсов успел повернуть голову. Перед ним за неплотно задвинутой жёлтой шторкой мелькнул знакомый профиль. Первый Лидер сосредоточенно смотрел вперёд, возможно, в будущее своего края.
Лимузин со свистом пронёсся мимо и, быстро сокращаясь в размерах, поигрывая кроваво-красными габаритными огнями, исчез внизу, в сиреневых заливающих площадь сумерках.
Только оказавшись на тротуаре, Фаянсов осознал, что едва не погиб и остался жив только чудом. Он как бы снова заглянул в чёрную бездну и содрогнулся, по лбу, между лопаток заструился холодный пот. Пётр Николаевич на разом ослабевших дрожащих ногах подбрёл к столбу обесчещенного светофора и опёрся о него плечом. Нет, он никого, кроме себя, не винил. Ему-то, знавшему все правила игры в колобка и лису, был непростителен этакий промах.
— Сынок, у тебя чего? Прижало сердечко? Вон весь какой, будто побелённый.
Перед ним стояли те самые бабуси-черепахи, он и не заметил, как они подползли, тихие, почти бестелесные старушки, обе в чёрных платках. Видать, возвращались из церкви. Неподалёку отсюда, кварталах в двух находилась церковь из красного кирпича. Мимо этого храма он и сам только что прошёл, беспечный колобок, катившийся навстречу лисе.
— Спасибо, мамаши. Малость закружилась голова, но уже всё в порядке, — поблагодарил Фаянсов, стараясь и в самом деле смотреться этаким здоровячком: оторвался от столба, одёрнул пиджак.
— Ну и ладно. Ну и хорошо. Храни тебя Господь, — пожелала старушка, бывшая, наверное, поговорливей.
«Если б Он и впрямь сохранил. Мне сейчас это особенно нужно, — усмехнулся Фаянсов. — Только нет Его, Бога. Вот какая штука. А и был бы, вряд ли мне, некрещёному, помог. Я для него посторонний. Нехристь».
То, что его не крестили, сей факт ему был известен достоверно — слышал в детстве споры родителей с бабушкой. Старая боялась за него, как бы внук не остался без Господнего присмотра, прямо-таки умоляла зятя и дочь. Говорила им: «Вы его только крестите, а потом можете и забыть, словно не крестили. Зато Бог будет помнить». Отец и мать только смеялись: мол, зачем крестить, если мы не верим сами. Да и был опасен этот шаг для его тогда молодых родителей-комсомольцев, равносилен измене. Поди докажи, мол, уважили невежественную старуху. Взяли б за ушко да изгнали из комсомола: вон, предатели диамата, кышь! А с таким клеймом некуда деться, вот и умерла бабушка, страдая за внука, лишённого Божьей любви.