Колодец в небо
Шрифт:
– И что? – невольно спрашиваю о судьбе неизвестной мне «политической».
– А ничё! Накорябала в сортире химским карандашом туфту какую-та. «Ленинцы! В приговорах начинают давать концлагери. Держитесь крепче!» – передразнила надпись, сделанную «политической» напиравшая на меня молодая уголовница. – А карандаш прятать не научилась. При шмоне нашли. Будет ей концлагерь, будут и Соловки!
– Ее уже осудили? – спросила я.
– Много бушь знать, прежде той дуры подохнешь, – уголовница сплюнула через дырку в зубе и принялась беззастенчиво потрошить мой узелок из наволочки, связанный пролетарским поэтом Мефодьевым
Хивря… Хмырева… Из какого-то другого сна, с тонкими линиями подземельного Модильяни. И остроочерченный контур скул и провалы глаз сидящей в центре камеры молодой женщины с подземного портрета…
– Вы Хивря?! Хмырева зазноба, что на лавке Московитина попалась?
Потрошащие мой узелок камерные шестерки замирают. Чтоб какая-то культурная новенькая позволяла себе так разговаривать со старшой? Наказать! Проучить! Чтоб неповадно было. И собственную злость утолить, и перед Хиврей выслужиться.
Младшая уголовница своими цепкими пальцами уже вцепилась в мое горло. Суток не прошло, как на том же горле чуть не оставила след финка Сухаря. До сих пор ее острый холод чувствуется.
– Подсадная? – вскидывает густые брови Хивря. – Стукачка? Помада, распотроши ее!
Пальцы зажавшей меня уголовницы по кличке Помада сжимают глотку уже так, что невозможно сглотнуть.
– Ох..ели вы, псы легавые, – говорит Хивря почти Хмыревыми словами. – Хоть бы подсадных нормальных подсовывали, а не эту курвь. Шоб Хмыря с такими культурными знался, да боже упаси, хоть и не верующая я!
Одной рукой Помада держит меня за горло, другой шарит по карманам тощего пальтеца, которое я так и не успела снять.
– Ничё толкового. Билет с автобусу, да ксива какая-то, не поймешь, как прозывается «Ма-киз», – по слогам разбирает Помада. – Глядь, маркизу нам подкинули. Хто маркизиного тела желат? Седая, ты у нас до дворяночек охочая. А то новую подружку под \ рить могу. Тольки попроси. Мы вам тут и свадебку справим, и уголок для молодых отведем, и брачную ноченьку устроим!
Цепко зажатое горло болит. Ева-едва удается сглотнуть, и я не сразу понимаю, о чем моя мучительница говорит. А когда соображаю, ужас, еще больший, чем все, случившиеся за этот первый день Нового года ужасы, успевает заполнить все мое существо. Ужас этот движется на меня в виде Седой, и вправду седой мужеподобной тетки.
– Ух ты, сладачкая! Чё ж не спробовать, коли и Хивря благословит.
Помада отпускает мое горло. Не дав прокашляться, стягивает с меня пальтецо и толкает в объятия Седой. Вырываться бессмысленно. Все уже стали кругом и подзадоривают гром-бабу, и заводятся в предвкушении зрелища.
– В центр ее тащи, под свет!
– На стол, тамы сподручнее.
– Да тоща больно! Шо с ней Седой делать! От первого ж напору разломится. Никакой сласти.
– Ты за Седую не пережвай, свое возьмет. А что от маркизки энтой опосля ничего не останется, так то не наша забота.
– А мож ей самой понравится. Стерпится – слюбится. Все ж таки ласка…
Обещала себе досмотреть свой страшный сон, пытающий сумрак собственного подсознания до конца, но сумрак не хочет кончаться. Пытает
Седая уже стянула расписную байковую кофту, выставив на бесстыдное обозрение толпы свои жирные груди и вязкий живот, и теперь идет на меня. Тянется к нарядной – с новогоднего праздника не успела переодеть – бледно-лимонной блузе, с кружевным, мамой вывязанным, воротничком. Толстые пальцы начинают расстегивать бесконечный ряд мелких пуговиц. К горлу подкатывает тошнота. Сейчас меня вырвет.
Вчера – неужели это было только вчера! – за три часа до Нового года этот бесконечный ряд пуговичек расстегивал N.N. И жар заливал все мое существо. Жар предвкушения, и жар столь бесконечной, бескрайней, не умещающейся во мне любви, не способной не спалить все мое существо.
Он расстегивал эти пуговички. Медленно-медленно, как в виденном мною фильме, когда действие замирает и человек бежит, буквально зависая над землей. Так и мы зависали над запорошенным снегом Звонарским переулком, над городом, над миром. Не разжимая губ, пуговичка за пуговичкой приближались к порогу, к которому оба хотели не бежать, а медленно, нестерпимо медленно, сладко медленно лететь, продлевая сколь можно долго это наслаждение.
Теперь жирные пальцы седой жирной тетки, мясистые, гадкие, выдирали из тонкой ткани плохо поддающиеся грубому напору пуговички, которые когда-то мамочка заботливо обшивала все той же бледно лиловой материей…
– Рви кохту, рви, чего тянуть! – Откуда-то сбоку крики распаляющейся толпы.
– Так под кофтой той и нету ничего! Одни моща!
– Голяком быстрее ее давай, да на стол!
– На стол, а то не видать!
Фантасмагория толпы.
Нет! Ни за что! У меня не хватит сил досмотреть этот сон до конца. Не хватит. Нет!
Потерять сознание! Только бы сознание потерять! И не чувствовать этих гадливых, шарящих по моему телу рук. И прийти в себя, когда все будет кончено. Прийти в себя уже на дне. В бездне, из которой хода нет. Разве можно потом, после этих гадостных жирных, нагло шарящих по моему телу пальцев, отдать себя Ему. Разве такое возможно! Потерять сознание! Умереть! Умереть. Умереть…
– Ша!
Сорвавшийся откуда-то почти с небес грозный голос Хиври.
– Я сказала: «Ша!» Не трожь!
Беснующаяся толпа, окружившая стол, на который меня уже затолкала Седая, мгновенно остывает и перепуганно расступается.
– Это у тебя откель?!
С трудом заставляю себя открыть глаза. Страшных седых косм моей мучительницы надо мной уже нет. Надо мной молодое остро очерченное лицо и темные, будто проваленные глаза Хиври. В ее руках помятая железная кружка, в которую вчера, в другом сне мне наливали мутноватый спирт. А я, допив спирт и не найдя куда деть кружку, отчего-то засунула ее в карман пальто. И теперь в тусклом тюремном свете на помятом железном боку виднеется процарапанная надпись «Хмырь + Хивря =…» и несколькими линиями очерченный Хмырем острый контур Хиври.