Колодец в небо
Шрифт:
Пусть войдет и возьмет. А если решит меня убить – я готова. Лягу на кровать, на ту кровать, где стала женщиной, его женщиной, где мы столько раз любили друг друга. Лягу и буду ждать. Буду ждать. Ждать…
Сколько времени лежу так, дрожа, но не шевелясь, не знаю. Время остановилось. Потеряло смысл. Все в моей жизни остановилось перед этой грозящей обрушиться на меня бедой великого обмана.
Лежу в полусне-полузабытьи. И сквозь это забытье слышу, как кто-то вставляет в замок ключ.
Если убийца кто-то другой, он бы стал звонить,
Лежу, не в силах повернуться и открыть глаза. Даже сглотнуть не могу – не глотается. Лишь всем существом ощущаю чужие шаги.
И какой-то шум.
И гул.
И вдруг ставший клокочущим стук настенных часов – часы много громче, чем прежде, отбивают каждый свой шаг. Так громко они стучат, когда раз в неделю я открываю их, чтобы завести. Но убийце зачем открывать часы? Зачем Ему открывать часы?! Камея же на столе! Или Он не заметил? И ищет в часах?
Сжав скулы так, что, кажется, слышен скрежет зубов, поворачиваюсь от стены лицом к комнате.
Тень.
Мужская тень у открытых часов, что, умирая, завещала мне Елена Францевна.
Зачем Ему часы старушки Габю? Зачем Ему какие-то часы, когда на высвеченном лампой номере «Огонька» с пророческой лестницей, прервавшей жизнь мамы маленького Вилена, лежит то, что Он так нелепо, так беспощадно жестоко искал.
– Там этого нет!
Неужели это произношу я? Неужели я еще могу что-то произносить?
Темный силуэт у раскрытых часов замирает. И медленно, нестерпимо медленно поворачивается.
В тени, еще более глубокой на фоне резкого света горящей на столе лампы, не видно лица. Только зловещий контур, который, поворачиваясь, обращает к свету… усы.
О нет!
Усы, усы! …
Усы! А над ними… толстый картошкой нос.
Картошкой нос… Нос! Кар-тош-кой!
НЕ ОН!
Профиль N.N., его тонкий, как на древней камее, профиль с точеным носом «а-ля герцог Орлеанский» ни за что не спутать с этим, еще не вышедшим из тени булыжником на лице того, кто забрался в мою комнату и что-то ищет в часах старухи Габю.
Это не Он! Не N.N.! Убийца – не Он!
Ошалеваю от радости. Ошалеваю настолько, что вскакиваю и едва не кидаюсь в объятия так и не вышедшего до конца из тени убийцы, в чьих руках заметен попавший в полоску яркого света нож.
– Не Он! Не Он! Вы – это не Он!
И сама едва не налетаю на нож в руках убийцы. Убийцы!
Отскакиваю обратно на кровать и только тогда из-под всей своей радости извлекаю толику разумности – убийца здесь!
Убийца в пустой квартире в одной комнате со мной. Боясь, что это N.N., я не могла заранее звать на помощь. Теперь, когда знаю, что это не Он, звать уже поздно. Не услышит никто.
Убийца из тени шагает ко мне навстречу. И тянет ко мне руку с ножом. А на беспалой правой руке два глубоких следа – от вил, которыми в восемнадцатом году его, подавшегося подкормиться на Украину, махновцы
Управдом Патрикеев!
Мастер «Правил социалистического общежития» с ножом в руке и бычьей ненавистью в глазах.
Еще шаг, и вся это ненависть вместе с ножом войдет в мое горло. И нет ни меня, ни той бесконечной радости, что ожила сейчас во мне – любимый не убийца, не вор, не предатель. Он просто лю-би-мый! Но еще мгновение, и ему некого больше будет любить!
Нож у горла. Как полмесяца назад у моего горла была финка одного из «шестерок» «подземного Модильяни». Только тогда без приказа вожака никто бы не посмел эту финку в горло вонзить, а сейчас… Сейчас управдом Патрикеев Леокадий надавит на лезвие, и жизнь выйдет из меня… Сейчас… Сейчас…
И в ту секунду, когда, бормоча последнее «Люблю!», я уже готова проститься с жизнью, вспыхивает яркий, заставляющий зажмуриться свет. И знакомый и совсем не командный голос, едва ли не извиняющимся тоном произносит:
– Ни с места! Милиция!
Несколько дюжих милиционеров валят на пол и скручивают управдома Патрикеева. А следом за бойцами входит тот самый «великий криминалист» Потапов, который столь дотошно все описывал в нашей квартире после убийства Клавдии и Кондрата.
– Живы, Ирина Николаевна? И слава Богу! Слава Богу! Поздненько мы этого ирода вычислили, стольких добрых людей извел. Но вычислили все ж! Вычислили! Мы давно здесь. В коридоре за вырогодкой какой час сидим. Знали, придет, ирод, в эту ночь. Не может не прийти. Он же все комнаты в поисках сокровищ уже прошерстил, все перерыл. Только печать ОГПУ на вашей двери его и останавливала. А раз вы утром печать сняли, то он не мог не прийти. Мы его на живца и должны были взять.
– Живец – это я?
– Уж простите, голубушка, Ирина Николаевна. Жизнь такова. Иначе как на живца этого зверя с поличным было не взять.
– На живца… Как в рыбалке на червяка. А если бы у червяка остановилось сердце?
Потапов молчит, сопит лишь, утираясь не самым чистым носовым платком.
– Если б я руки на себя наложить успела?! Убила бы себя прежде, чем меня убил бы Патрикеев? Вы же представить не можете, что я пережила! Я же на близкого, на самого близкого, на единственного любимого человека думала. И ненавидела себя, что могла убийцу полюбить!
– Ну, полно, полно, Ирина Николаевна! Обошлось, и славно! Вохрищев, оформляй протокол! Федорчук, где наш немецкий чемодан? Все по-быстрому давай! И фото, и дактилоскопию. Все как следует. Даром, что ли, тебя учил! Не то в феврале по второму разу на семинар отправлю. Профессор Верховский снова тебе повторный курс «Организации, методологии и делопроизводства уголовно-разыскных мероприятий» прочитает, только сдашь ли ты ему повторный зачет – еще вопрос. В первый раз, поди, списывал! Ну, деточка моя, полно. Весь жилет мне слезами замочила. Плакать чего? Теперь-то чего плакать…