Колодец

Эзера Регина

— А синее платье с рюшами? — воскликнула Вия, и за дверью кашлянула Альвина.

— Тсс, — напомнила Лаура.

— Никогда не скажешь, что оно перелицовано, — продолжала Вия, слегка понизив голос. — В синем ты похожа на Даниэль Дарье.

Лаура усмехнулась. Не понять было, то ли ей польстили слона золовки, то ли напротив — она не придала им никакого значения. Вия отвела кружку ото рта, подняла небольшие, близоруко прищуренные глаза и разглядывала ее так же, как недавно чулок.

— Что ты на меня уставилась? —

чувствуя неловкость, улыбнулась Лаура.

— Не могу понять, — откровенно призналась Вия, — или тебе и правда никогда не хочется потанцевать, или ты, прости меня, так ловко притворяешься?

В ответ Лаура только пожала плечами, как бы говоря: «Зачем бы я стала притворяться?» Но ее лицо, на которое по-прежнему с недоумением, с каким-то странным, жадным любопытством был устремлен Виин взгляд, осталось непроницаемо.

— Я знаю, тебе нравится ореол мученицы, тебе нравится быть святой! — заключила Вия.

Лаура не ответила, тишину заполняло лишь тиканье часов. Под Вией затрещал старый расшатанный стул.

— Ты всего на несколько лет старше меня, — продолжала она, будто думая вслух. — А что ты видела? Где была? Дети в школе, дети дома, вечно без денег… Тебе когда-нибудь приходило в голову посчитать, сколько часов в день ты работаешь?

— Ну?

— Часов шестнадцать.

— Какая точность! — с иронией сказала Лаура, пряча неудовольствие. Наверное, опять о ней… о них шли пересуды.

Вия машинально черпала ложкой из банки варенье и подносила ко рту, губы ее постепенно становились лиловыми, но вкуса она, казалось, вовсе не чувствовала.

— Ты прости меня, — заговорила она немного погодя, — но я случайно наткнулась на письмо Рича и прочитала.

Молчание.

— Я… я надеюсь, что ты по крайней мере не пересказывала содержание этого письма…

— Где? — вырвалось у Вии.

— У Зариней.

— За кого ты меня принимаешь! — воскликнула Вия, не в силах скрыть легкого замешательства. — Я просто сама… прочла, положила обратно и… — В комнате Альвины пробили часы. — …и мне стало завидно.

— Поздно уже, — поднимаясь, сказала Лаура.

Вия смотрела в сторону, куда-то в пространство, и глубокая, щемящая грусть в ее таких ясных обычно глазах никак не вязалась с вызывающей, почти бесстыдной чувственностью, написанной на лиловых, липких от варенья губах.

— И знаешь, мне вдруг пришло в голову: что, если бы это письмо было написано мне? — Ее голос дрогнул. — Хватило бы у меня сил вынести все, что выносишь ты? Если бы мне написали: «Когда становится невыносимо тяжело, я стараюсь думать о Тебе и…»

Лаура сделала движение.

— Давай обойдемся без цитат.

Однако Вия, поглощенная своими чувствами, как токующий тетерев брачной песней, ничего не слышала, кроме самой себя. Может быть, в действительности она выпила больше, чем кажется?

— Смогла

бы я жить, ничего не зная, кроме работы и детей, кроме грядок и кастрюль? — горячо продолжала она. — Отправлять посылки и выносить сплетни? Годами ходить в одном платьишке и бессильно смотреть, как проходит жизнь? Смогла бы я заплатить такую ужасную цену за эти слова?

Вопросы, которые она приглушенно выкрикивала в ночной кухне, были чисто риторическими и вовсе не требовали ответа, и Вия будто проснулась, когда Лаура сказала:

— Нет.

Они смотрели друг на друга — Лаура серьезно и спокойно, а Вия — вопрошающе, тревожно.

— Нет? — переспросила Вия, вдруг став неприязненной, резкой. — Ты права, поменяться с тобой местами я все же не поменялась бы, хотя меня никто и не любит так, как… твой рыцарь Рич, и на мою долю остаются одни Эгилы — одни кастрированные бараны.

На глазах у Лауры с Вией произошла точно такая же перемена, как недавно с Альвиной, в этом смысле она целиком пошла в мать: свет грусти, раздумий, только что озарявший ее лицо, развеялся без следа, и черты стали грубыми, бездуховными. Лаура подумала, что, оберегая себя от страданий, она взбаламутила что-то в золовке, она видела это и понимала, но поправить не умела, зная, что Вия, стыдясь своей минутной слабости, будет отвечать теперь только грубостью.

Вия отставила кружку, повынимала заколки из волос, которые пепельно-желтыми прядями рассыпались по серебристому шелку, сняла платье и накинула на спинку стула, где висели чулки.

— Знаешь, когда он привез меня домой, я предложила ему — зайдем, останешься до утра…

В одной комбинации, шлепая по полу босыми ногами, она прошла в угол и налила воды в таз. Потом направилась за полотенцем.

— Если бы ты видела, Лаура, как Эгил стал мяться, заикаться. Комедия! Боится, что разбудит мать и тебя, чего только не молол. Я говорю — залезем в окно, но тут залаял этот дурак Тобик… Фу, как от полотенца разит дымом. Не буду больше вешать на кухне… Да, и мой Эгил, можно сказать, позорно бежал. Начитался наших брошюр о любви и браке…

Вия презрительно хмыкнула и начала мыться: черпая полные пригоршни воды, поливала, мылила и терла лицо, шею и плечи, будто стараясь вместе с пылью и пудрой смыть и пьяное уныние. Гладкая кожа ее покраснела и, чистая, заскрипела под ладонями. Потом она долго и с удовольствием вытиралась. Плечи в свете матовой лампы белели округлые, соблазнительные, движения были исполнены довольства и лености сытой кошки.

— Иной раз, честное слово, так и кажется — он еще верит, что детей приносят аисты! Вежливый… до ужаса, до тошноты. «Спасибо» да «пожалуйста», и за локоток придержит, чтобы не упала в темноте. А ночь такая… звездная. Хочется, чтобы обнял тебя, стиснул так, чтоб дышать было нечем, чтобы душа запела…