Кологривский волок
Шрифт:
— Василий Капитонович, от Егора есть что-нибудь? — спросил мельника.
— Ни одного письма не было. Ушел на фронт и точно в воду канул, — Коршунов опрокинул стопку, тяжело облокотился на столешницу, обсасывая плавник окуня. — Нету моего Егора. Нет! — повторил убежденно и скрипнул зубами. — Давно получили извещение, что пропал без вести. Сгинул в чужом краю.
Мельник снова опустил кудлатую голову, задумчиво перекатывая по столешнице хлебный катыш. Воспоминание о сыне сегодня особенно разбередило Василия Капитоновича: ведь дружками были Егор с Иваном. Ваньке повезло. Гуляй теперь, сколько душа примет! Вот как она, судьба-то,
Серега Карпухин сидел наискосок от Ивана, по другую сторону стола. Самогонку и пиво глушил наравне со стариками. И председатель и бригадир словно забыли о нем. Работать, так в каждую дыру тычут. Всю посевную пыль глотал на сеялке.
Давно не видел Серега улыбки на лице матери, а сегодня она, помолодевшая, оживленная, то исчезала на кухне, то появлялась снова и всех потчевала, как своих домашних гостей. Мать часто была стряпухой на колхозных праздниках.
— Кашу! Кашу тащить из печи пора! — объявила она и перекинула через брус переборки веревку, подала ее по рукам вдоль стола.
Застонала изба. Раскачиваясь в едином ритме, все тянули веревку и пели «Дубинушку».
— Взяли-и! Еще раз! Подернем, потянем! — визгливо подбадривал Федя Тарантин.
— Сама-а идет! Сама-а идет! Пошла-а-а! — старались перекричать бабы.
Каша была ячневая, крутая, с душистым льняным маслом, янтарным озерком покоилось оно в середине чашки. Ничего не могло быть вкусней и сытней такой каши. Серега полдня бродил по реке с бреднем, продрог и сейчас, после выпивки и горячей еды, размяк. Как будто сквозь туманную пелену смотрел он на Катерину Назарову, ее лицо почему-то было ближе всех к нему. Она то и дело хохотала, заразительно блестя зубами и запрокидывая голову, точно ее оттягивал тяжелый пучок черных волос. И веточка черемухи подрагивала на груди, заткнутая в плетеные тесемочки, которые на вороте блузки вместо пуговиц.
Колька Сизов развернул мехи хромки, рявкнули басы-голоса. Из-за гармони только нос торчит, а, поди ты, незаменимый гармонист нынче. Неважнецки играет, сбивчиво, да была бы музыка: без гармони какое гуляние? Вот Игнат Огурцов — тот играл! Как почнет сыпать, ноги сами ходу просят. Таких бы людей и на фронт не надо брать, оставляли бы для настроения.
Выпорхнула из-за стола Катерина, раскинув руки, прострочила мелкой дробью по кругу. С озорным, задорным вызовом пропела:
Пишет милый, надоели Сапоги военные. А мне тоже надоели Дроли переменные.Потащила Ивана за рукав гимнастерки. Он было начал отнекиваться, но тут закричали:
— А ну, дробани, Ваня!
— Не подкачай!
Ширкнул Иван пальцами по ремню, оправляя гимнастерку, лихо ударил по половицам солдатскими сапогами. И пошел, и пошел — только медали побрякивают. Катерину не вдруг перепляшешь, так и напирает на него, подбадривая себя частушкой.
Пот Ивана пронял, то и дело откидывает со лба светло-русые сыпучие волосы. Люська Ступнева выручила его: подлетела к Катерине бочком-бочком, вроде как заслонила Ивана.
Черный ворон воду выпил, Я осталась на песке. Помоги, подруга, горю, Помогипризналась она. И тут заревела навзрыд Антонина Соборнова. Оборвалось веселье. Старик Соборнов, длиннобородый, как патриарх, распрямился, строго насупил кустистые брови.
— Антонида! — пристукнул костлявым кулаком по столу. — Не порти праздника людям!
Она с отчаянием глянула на свекра, скомкала к губам красную косынку и вышла из избы. Серега поднялся вслед за ней, тошно ему стало. Едва спустился с лестницы, все зыбилось, качалось перед глазами. Навалился на огород, чувствуя, как начинает сжимать и мутить в груди.
— Сережа, золотой мой, худо, что ли? — подошла к нему бригадир. — Эко, как крутит тебя! Все празднешное выкатает настежь. Пошли, домой отведу.
— Нет, тетка Наталья, не хочу домой, — вытирая слезы, скрипел зубами Серега. — Плясать хочу!
Упрямо побрел обратно в избу. Наталья Леонидовна остановила:
— Полно-ко в избу-то ходить, давай мы с тобой здесь спляшем! — Серега вяло притопывал по свежей мураве, ноги подсекались, все запинался за березовый корень. Откуда-то взялась Катерина, увертливо заприплясывала перед ним. От блузки ее черемухой пахло. Потом они вдвоем с Натальей Леонидовной повели его домой.
Очнулся у себя в горнице. Все запамятовал, помнилось только, что Катерина успокаивала его, как маленького:
— Ложись-ка бай-бай.
И лицо ее отдалилось, стерлось, подобно акварельному рисунку, размытому водой. Как будто во сне привиделось.
На смену взрослым в избу, гомоня, устремились ребятишки. Вот уж для кого желанный праздник! Стряпухи, теплея взглядами, любовались на самых дорогих гостей, ласково угощали:
— Кушайте, кушайте, милушки. Еще кисель овсяный будет.
Ребят волновал уже сам запах съестного, наполнявший избу. Это был, может быть, единственный день в году, когда они наедались досыта.
Гуляние продолжалось на улице. Колька Сизов умаялся с гармонью, ерзал на лавке, как на угольях. Иван, привалившись к березе, смотрел на пляску. Подошла Настя.
— Здравствуй, Ваня!
— Здравствуй, Настя!
— Смотрю на тебя и вспоминаю, как вы с Егором пахали у нас в Потру сове. Хорошее было время.
— Я тоже часто вспоминал.
— Жаль, вы на фронт не попали вместе.
Казалось невероятным, что она стоит рядом, машинально перебирая пальцами кисти шелкового платка.
— Теперь какое веселье? — Тонкие Настины брови укоризненно изломились, нервно дрогнули краешки губ. Вздохнула и с медлительной осторожностью, потупившись, пошла к дому.
Иван отошел от круга. Смятенные и горькие мысли, изнурившие прежде, вернулись к нему, начали разъедать старое, затянутое временем. Чтобы остаться наедине, он спустился гуменником к Портомоям.
Прохладные сумерки окутали реку. За поскотинной изгородью привольно фыркали лошади. Так знакомо, так привычно было шагать береговой тропинкой, что Ивану казалось, будто ходил он по ней и вчера и позавчера, будто и не уводила его далеко и надолго война. Около омута остановился. Дремотно шелестела листва. Густой черемуховый запах стекал с кручи. Полная луна всходила над сосновой гривой. Река звонко перекатывалась по камням, точно серебряные слитки текли в ненасытную глубь Шумилихи. Когда-то на спор с Егоркой переплывал он омут и чуть не захлебнулся.