Кологривский волок
Шрифт:
Егор Коршунов… Друг детства. Судьбы их удивительно соединились. В школе шесть зим сидели локоть к локтю, вместе работали в МТС, полюбили одну девчонку.
Близко подступили к Ивану те дни, отдаленные черной чертой войны. Рыбалка, мельничная избушка, пропитанная лесным отшельным духом, запахами хлеба, рыбы, смолистой копоти. В левом углу, как войдешь, всегда валялись пахнувшие заводью сеть, бредень, верши, острога — все это было в полном распоряжении Егора и Ивана. Мельница с неумолкаемым шумом воды в плотине, с круглым пенистым омутом, с глухим урчанием жернова и стуком пестов, с рыжим кобелем
Помнил Иван, как раскулачивали мельника. Накануне отца, бывшего фронтовика, выбрали председателем создаваемого колхоза. Когда комиссия по раскулачиванию вошла к Коршуновым, Иван вместе с другими мальчишками толкался под окнами, переживая за отца.
— Сичас он их турнет — повылетают как пробки! — хихикнул кто-то.
Вопреки предположениям Коршунов не шумел: видимо, успел все обдумать. На улицу вышел без шапки, в накинутом на плечи полушубке.
— Хотите смотреть — смотрите, нету лошадей, — хитро повел узкими глазами в сторону двора. — Безлошадный я ноне.
Осип Репей скинул подцепку, заглянул во двор:
— Нет лошадей.
— К кому-нибудь свел. Найдем, лошади не иголка. Говори, Василий, куда девал лошадей? — подступил отец.
— Продал я их, истинный крест! — побожился мельник. — Ведь не чужое, свое продал.
— Ладно, товарищи, пошли в клеть. Давай ключ!
— Науськали вас, дураков, а вы и рады стараться! То бы подумали, какой я кулак? Мельница-то, чай, не моя. Не дам ключ.
— Дверь взломаем.
— Ломайте, коли ваша сила, пускай люди посмотрят, какую грабиловку белым днем устроили.
Павел Гущин принялся дубасить топором по амбарным дверям, большую дыру просадил на том месте, где был прибит внутренний замок. В одну подводу грузили мешки с зерном, в другую стали выносить вещи по описи. Коршунов стоял возле крыльца, широко расставив ноги, набычившись, весь напрягся, готовый взорваться, но не давал себе воли, понимал, что час терпеть, а век жить. Тут же, сидя на крыльце, отец заполнял специальную бумагу:
От Коршунова Василия Капитоновича гр. деревни Шумилино Ильинского с/с 1932 г. декабря месяца, 12 дня, приемная комиссия колхоза «Красный восход» в составе т. Назарова, Гущина, Тарантина произвела оценку и приемку передаваемого колхозу в порядке ликвидации кулацкого х-ва имущества поименованного лица на основании постановления сельсовета:
1. Сараи (два).
2. Амбар.
3. Рига.
4. Телега кладовая и тарантас.
5. Комплект сбруй.
6. Пшеница, рожь, овес, льносемя…
Список все увеличивался, с большой осторожностью мужики вынесли высокое зеркало, приставили к тыну; ребята старались заглянуть в него.
— С головы до ног всего показывает, как на фотокарточке! — восхищался Осип. — Поди, Василий, поглядись последний раз.
— Знал бы, дак лучше об угол треснул.
— А лошадей-то будем записывать али как? — спросил Павел Гущин.
— Само собой! Непременно найдем, не пропадать же двум сторублевикам.
Лошадей нашли у ильинского попа, отца Александра. Добрые были
Многим мужикам предлагал отец работать на мельнице — отказывались, опасаясь Коршунова, лишь старик Куликов согласился. Василий Капитонович переживал за судьбу мельницы, приходил в правление покаянно-смирный, с заявлением о приеме в колхоз — не приняли, тогда он устроился в контору «Заготскот». В колхоз вступил и на мельницу вернулся уже после смерти отца, говорят, помог ему в этом счетовод Тихон Фомич Пичугин, мужик изворотливый.
Трудно было начинать новую жизнь, все тогда перевернулось в деревне. Часто отец сидел по ночам в маленькой комнате, высасывая папиросу за папиросой, что-то прикидывал, подсчитывал, чертил, иногда советовался с дедом: множество забот было у первого председателя колхоза «Красный восход».
Однажды отец уехал в райощ обещал вернуться к вечеру, но настала сырая осенняя ночь, а его все не было. Мать зажгла уж фонарь, хотела идти встречать, но в избу ворвался страшный от испуга Осип, глотая трясущимися губами воздух, выпалил:
— Орлик сам пришел… с пустым тарантасом… где Захар?
Нашли отца в Старовском поле, на самой верхотинке около камня, лежал он с проломленным виском, видно, вывалился из тарантаса и ударился о каменную глыбу: врач определил, будто был он выпивши. Позднее, когда Иван стал взрослым, дед сказал ему, что подозревает Коршунова.
— Должно быть, его рук дело. Твой батька был ему все равно что порох в глазу.
И сомневался:
— Правда, и других ведь раскулачивали, да которых твердым заданием прижали. Опасное было время.
Не хотелось верить дедовым словам: с Егором Коршуновым были дружками, и сам дядька Василий умел показаться шутливо-добрым. «Неужели он подкараулил отца? — не раз думал Иван. — Что же все-таки было: убийство или несчастный случай?»
8
Перед войной Иван уже работал на тракторе. Не захотел отставать от него и Егор, через год тоже пришел в МТС, весной попросились у директора вместе в Потрусово: Иван пахал там прошлым летом, и приглянулась ему Настя Пушкова. Жила она со своей теткой, знахаркой Бычихой, и теткиной дочерью, вековухой Марьей. Иван квартировал у них.
И в этот раз пустила их Бычиха на постой, узнав, что Егор мельников сын, заулыбалась, показывая корявые зубы:
— Я гляжу, по природе-то вроде бы Коршунов. Приходилось выручать Василия Капитоновича, лошадь приводил ко мне. Красивый был мерин, вороной, в белых чулках, бельмо у него набивало в глазу… У отца-то этакий же чуб из-под кепки выхлестывался, бедовый был в молодости. Бывало, едет — за версту слышно: колоколец серебряный на дуге.
Многие обращались к Бычихе за помощью, вероятно, знала какие-то знахарские тайны. В ее внешности и впрямь было нечто необычное: высокая, худая, черная. Дряблые мочки ушей оттягивали толстые, полумесяцем серьги; под утиным носом — редкие усики, глаза зеленовато-блеклые.
Разговор происходил на крыльце. Бычиха держала в руках черепок с дегтем, она только что намалевала лучинкой крест над дверями. Такой же крест со свежими потеками стоял над дворовой калиткой.
— Хватит косяки-то пачкать, — посмеялся Иван.