Кологривский волок
Шрифт:
Настя стояла около переборки, раздражаясь неторопливостью Сыроегина. Он слизнул желтую пену с усов, подошел к ней.
— Красивая ты, Настасья! — Наклонился к самому лицу, водочкой попахивает.
— Что ты, Павел Иванович, бог с тобой? — Она попятилась, боясь обидеть Сыроегина.
— Бог не видит — потолок над головой, — с ласковой наглостью ухмыльнулся он. — Да ты чего такая робкая? Я ведь не охальник какой-нибудь.
К счастью, у крыльца послышался голос свекрови. Сыроегин замялся, покачиваясь с носков на пятки.
— Н-да… В Мокрушу вот надо ехать. Восемь верст бором: скука. Ну ладно, спасибо за квасок…
В
— Да что ты со мной заигрываешь, будто с девкой, кобель долгоногий? Хвачу вот граблями, не посмотрю, что милиция.
— Статью получишь. Ха-ха! Я шучу, а она вопит на весь лес.
— Нужны мне твои шутки! Проваливай своей дорогой!
Ударила граблями лошадь. Та рванулась, Сыроегин пошатнулся, но усидел в седле. Крикнул ей вдогонку:
— Никуда ты от меня не денешься!
И эта нахальная самоуверенность так обидела, испугала Настю, что она почувствовала себя совсем незащищенной, слабой. Добежала до поля и рухнула в траву, дала волю слезам.
12
Леньку Карпухина мать посадила под суслон, велела колосков нарвать. Щиплет Ленька колоски в материн передник, посматривает в щели меж снопами, как в бойницы: все вокруг видать. Половина поля уставлена суслонами, половина несжатая.
Бабы гонят серпами свои кулиги, слышно, как хрустит сухая рожь. Солнце нещадно палит, низко на лоб припустили жницы платки. Мать и в жатве проворней всех. Острые лопатки, как заведенный механизм, ходят под вылинявшей синей кофтой, соль белой каемкой обметала мокрое пятно на ней. «Хрык, хрык…» — грызут серпы. Высоко в знойном небе не умолкает тягучий писк канюка: просит пить. А может быть, радуется, что поле жнут, теперь ему хорошо видно бегущую в коротком жнивье мышь.
Увлекся Ленька своим занятием. Ему уже представлялось, как мать испечет из свежей муки пахучий, мягкий хлеб, как будет радоваться, уминая его за обе щеки, Верка. Замечтался. Рядом прошуршали по стерне хромовые сапоги. Затаил дыхание, потому что, кто бы ни был идущий, понятно — начальник. Галифе на нем, гимнастерка — все форменное, кроме кепки. Подошел к матери, поздоровался:
— Успех труду!
Мать испуганно оглянулась, метнула быстрый взгляд на суслон. Кровь схлынула у нее с лица.
— Ой, думала, кто из наших демобилизовался! Здравствуйте! — растерялась она.
— Макаров Василий Петрович, — назвался он, — уполномоченный райкома.
— На уборочную?
— На всю, до самого снега, — оглядел из-под козырька поле. — Серпами долго проканителимся, надо жатку просить в МТС.
У Леньки затекли ноги, нельзя было пошевелиться. Прошлое лето тоже присылали в колхоз уполномоченного: Овчинникову Лидию он под суд отдал за мешочек ржи. Несла она его в охапке соломы, вроде как подстилку корове, а уполномоченный, как на грех, и попадись встречь ей. Каким-то образом уличил он тетку Лидию. Собрание в тот день было у звонка под березами. Злосчастный мешочек лежал на лавке как укор всем шумилинским бабам. Тетка Лидия вытирала концами платка слезы, со стыда и переживания лицо ее покрылось красными и белыми пятнами. Уполномоченный держал речь: дескать, совестно заниматься воровством, когда хлеб нужен
И сейчас, только прошел новый уполномоченный полем и скрылся в гумнах, сошлись бабы и давай судачить:
— Этот первый раз к нам.
— Видный мужик.
— С фронту, должно, вроде обходительный.
— Хвалить-то надо погодить.
Мать подошла к суслону, окликнула:
— Ленька, вылезай!
Вынырнул он из-под суслона, зажмурился.
— Я еще мало нарвал, мам.
— Наплевать. Хоть бы и ничего не надо, — коснулась горячей рукой плеча. — Беги по грибы.
У матери был расстроенный вид. Испугалась она уполномоченного, и неловко ей стало перед другими.
— Я сейчас подберезовиков махоньких, крепких наковыряю, — желая подбодрить мать, пообещал Ленька.
Подхватил корзину и поскакал колким жнивьем к лесу. Летом вся надежда на него: не даст пропасть с голоду.
Конец августа. Солнце ходит еще высоко, и дни стоят погожие, но ощущается уже что-то трогательное и покорное в природе. Лес притих. Вода в Песоме сделалась студеней и прозрачней, кружат по ней крохотными лодочками ивовые листки. С поля возят снопы. Скрип тележных осей напоминает прощальное журавлиное курлыканье.
Ночц в эту пору темные, но, если кто припозднится в дороге, не беда: в любой деревне можно зайти в овин, отдохнуть и побеседовать с каким-нибудь стариком. В Шумилине, например, овины обычно топит Никита Соборнов. В костре у него картошка печется, так что и подкрепиться можно на дорожку…
Молотили в Ступневой риге. Придут утром бабы, набросают из овина на ладопь горячих, окуренных дымом снопов, уложат их вдоль риги колосьями в середину и начнут выстукивать в четыре молотила. Работа эта требует особой сноровки и даже музыкальности слуха, потому что стоит одному из молотильщиков сбиться с ритма, как все пойдет вразнобой. Молотьба умотает хуже косьбы. Не зря про уставшего человека говорят: как будто овин обмолотил.
Сегодня должны были пригнать молотилку. Макаров глаз не спускал с ильинской дороги, на часы посматривал. На крыше риги ребятишки несли дозор. Бабы молотили, не особенно надеялись на технику. «Тики-тики, так-так», — выговаривали молотила, как будто секунды отсчитывали.
— Е-еде-ет! — всполошились, как стая галчат, ребята и загромыхали пятками по гулкой дранке.
Люська Ступнева стояла у крыла, следила, чтобы молотилка не перевернулась. За рулем сидел Иван, он снова работал в МТС, только не на тракторе, вторую неделю собирал старую полуторку. Директор пообещал: сумеешь наладить, твоя будет. Помочь перевезти молотилку в Шумилино попросила Люська: дорога ухабистая, особенно гиблое место в Чижовском овраге.
Уполномоченный подбежал к трактористам.
— Вот спасибо, не подвели! — энергично потряс Ивану руку, спросил, приветливо шуря серые глаза: — Фронтовик?
— Так точно! — по-военному ответил Иван. — Вы тоже?
— Месяц назад командовал взводом. Так что выручай пехоту своей техникой.
Они обрадовались друг другу, как люди, случайно уцелевшие после катастрофы. Война, сроднившая миллионы человеческих судеб, научила их товарищескому доверию.
— Теперь она трактористка, — кивнул Иван в сторону Люськи. — Я до войны работал на этом тракторе.