Кологривский волок

Бородкин Юрий Серафимович

Сергей четвертый сезон работал трактористом. Привык, ему даже больше нравилось, чем шоферить, потому что здесь, на поле, были предметней, значительней результаты твоего труда, было чувство хозяина земли, необходимое его крестьянской душе. Он пытался отказаться от этого чувства, уезжал в город, устраивался на работу в леспромхоз, но кончились зигзаги, хватит шарахаться из стороны в сторону. Известие о том, что ликвидируется МТС, что он только формально числится ее работником, а в скором времени вместе с трактором перейдет в колхоз, не смутило Сергея, потому что суть его профессии останется прежней. Если раньше работал, как по найму, в разных колхозах, то теперь будет только в своем «Ударнике».

Сергей

вел трактор гусеницей вдоль борозды, посматривал, не выдвигается ли ослабший палец, чтобы вовремя подступать его молотком. Оставалось вспахать два загона, чтобы бывшая деревня Аверкино, означенная березами и зарастающим прудом, оказалась островком среди пахоты; а на будущее лето здесь заколосится рожь и странным покажется ее соседство с исчезнувшей деревней.

Заглушил трактор. Взяв газетный сверток, пошел пообедать к пруду. Звоном сверлила уши тишина. В осоке у берегов возились нерестящиеся карасики; над водой шуршали слюдяными крыльями синие и коричневые стрекозы — вот и всего живого, что было рядом. Заметил, что даже березы без людей почему-то быстро начали сохнуть. Может быть, через несколько лет ему на своем ДТ-54 придется выкорчевывать трухлявые пеньки и распахивать Аверкино, и над этим прудом, где еще плещутся карасики, когда-то сомкнется ржаное поле. Доводилось читать, что кое-где уже поступают так.

Помнил Сергей и жилое Аверкино с невытоптанной, мурависто-мягкой улицей, с какой-то исполинской, на шесть окон по фасаду, избой посредине, затейливо изукрашенной резьбой, но не понадобившейся никому из наследников; помнил, как ходили через Аверкино по малину, как очень соблазняли их в детстве здешние яблоки, почему-то казались они сладкими, не такими, как в своей деревне. Вот тут у пруда стегал его крапивой желчный и сухой, точно вобла, Митя Куделин. Всю жизнь собирался мстить ему, но погиб на войне тот Митя, и обида на него давным-давно прошла, осталась там, в детстве.

Не успевшие посохнуть яблони цвели, их нежность была трогательна среди заглушенных крапивой подворий. Пожалуй, и Шумилино ждет та же участь, хоть и построили дорогу, электричество тянут. Пораньше бы сделать все это.

Сергей стал стряхивать крошки с газеты и нечаянно остановил взгляд на знакомой фамилии: Лев Артемов. Ниже были напечатаны два стихотворения. В сильном волнении, так что расплывались буквы, не очень вникая в смысл, пробежался глазами по строчкам и снова восхищенно смотрел на фамилию автора, точно бы на свою собственную. Подумать только, что тот самый Лева Артемов, с которым жили в одной комнате в общежитии строителей, стал настоящим поэтом, печатает стихи в центральной газете! Представилось, как идет по многолюдной Москве, всеми признанный, чем-то выделяющийся из толпы. И нет ему никакой заботы ни о пахоте, ни об исчезнувшем Аверкине: другие, более возвышенные мысли занимают его. Талант!

Бережно разгладил и сложил газету. Утолил жажду прудовой водой и зашагал к трактору, ошибая пыльными сапогами золотистые лепестки купальницы. Над ним плакали пигалицы [8] , отчаянно пикировали, едва не касаясь кепки, крики их становились все настойчивей, беспокойней. Ах, вот в чем причина — заметил неподалеку от борозды среди разбросанного навоза четырех только что вылупившихся птенцов. Ямка в земле — и все гнездо, даже травки почти не подстелено.

— Да успокойтесь, не трону! — сказал он птицам, радуясь, что эти желторотые не попадут под гусеницу или под плуг.

8

Пигалица — местное название чибиса.

Ради них пришлось сделать огрех. Пахал и все посматривал на нетронутую полоску земли: пигалицы то хлопотливо

бегали по ней, потряхивая хохлатыми головками, то взлетали при приближении трактора, но, казалось, тревога их начала униматься, должно быть, поняли, что птенцы их останутся в безопасности. От этой малой добродетели, от встречи со стихами Левы Артемова, от того, что заканчивал пахать поле, появилась какая-то легкость на сердце, когда хочется остановить случайного человека, поделиться с ним своим настроением, и хочется творить на земле только добро. Он работал один, без прицепщика, потому что трактор был оборудован навесным плугом. Завтра переедет в Савино к Михалеву, вдвоем будет поохотней.

Сделан последний гон. Сергей как бы с благодарностью погладил горячий капот трактора, как спину усталого коня. Приятно окинуть взглядом вспаханное, успевшее местами позаветреть поле, ощутить слитность своей воли с послушной тракторной мощью. За два дня управился с такой Палестиной. Погомонили бабы, разбивавшие навоз, погудел трактор, и теперь здесь на все лето до августа устоится тишина.

Уж солнце поклонилось земле, пора, домой. Задрав кверху плуг, трактор налегке катится под уклон к оврагу, оглушает трескотней молчаливый вечерний лес; гусеницы мнут повалившиеся поперек дороги сосенки, белые зонтики дягиля и молодую траву — не дают зарастать дороге-прямушке. Редко по ней ходят, разве что ягодники или грибовики, или кто-нибудь из прежних аверкинских жителей, заболев ностальгией, явится с поклоном к родным березам, потерянно побродит по тому месту, которое называлось деревней, припоминая, где и какие стояли дома. И знает, что ничего хорошего такое посещение не сулит, что только побередишь сердце, а все же едет издалека на это краткое и горькое свидание Родина!

Сергей знал, что остался на этой земле навсегда, по тому что их родовое дерево оказалось одним из самых устойчивых на этой земле, пустило молодые побеги: у пятилетнего Павлика появился младший братик Ванюшка. Два сына, два наследника.

Заслышав трактор, Павлик выбежал на загумна. Сергей заметил еще в проулке его синюю рубашонку, знал он, как скучно ему без сверстников, как ждет он отца: опрометью несется, только русые волосенки трепыхаются. Когда был поменьше, встречал приветственными криками, плохо выговаривая слова: «Такель! Папа на такеле плиехал!»

— Здравствуй, сынуля! — Сергей приподнял Павлика, боясь прижимать его к спецовке, чмокнул в нос. Так они здороваются под вечер, потому что обычно видятся в эту пору. — Ну, как вы тут?

— Баню топили. Мама уж мылась, теперь мы с тобой пойдем. Ага?

— Обязательно. Ну, забирайся в кабину!

Подъехали к дому. Павлик остался в кабине: старательно дергал рукоятки, надувал щеки, изображая рев двигателя. Сергей устало присел на скамеечку у крыльца рядом с женой, державшей на руках запеленатого Ванюшку. Он был благодарен Татьяне за то, что она подарила ему второго сына, и сейчас, глядя в ее ясные, как умытая дождем смородина, глаза, любовался нежностью ее румяного и гладкого после бани лица с необсохшими еще росинками на лбу и над губами; он не мог даже прикоснуться к ней в своей грязной спецовке. И сынишку не мог взять на руки, только позаглядывал на его спящее личико с тонкими, просвечивающими веками, ласково спросил:

— Ну, как наш Иван Сергеевич?

— Спит напропалую, спокойный: титьку захочет, так и то не вскрикнет — заворочается да закряхтит. Не то что Павлик. Ау, проснись, лежебока, папка приехал!

— Пускай спит, — вступился Сергей. Не хотелось подниматься со скамейки: сидел бы и сидел так, облокотившись на колени, пока не ослабнет ломота в плечах.

— В Аверкине-то кончил? — спросила Татьяна.

— Кончил. Завтра буду в Савине, поближе.

— Ступайте в башо, как бы не отемнять. Подержи его, я белье вынесу. — Подала ребенка.