Кологривский волок
Шрифт:
— Нашел время новый палисадник тынить! — хмыкнул Павел. — Нет уж, я теперя гвоздя не вобью, потому что после нас жить здесь, похоже, не собираются, да и самих-то, гляди того, поневолят с насиженного места.
— Полно пугать-то! — возразил Андрей Александрович. — Никто не имеет права.
— У государства на все право, нас с тобой не спросят. Песок и гравель где копают? Прямо против моей бани.
— Ну, твою баню и сковырнут, невелик убыток.
— Наговоришь, право. Нет, тут дело не просто, — пощипывая редкую рыжую бороденку, гнусавил Евсеночкин. Его тонкий морковный нос успел облупиться на вешнем солнышке, из-под
— Спокою не стало от этих машин, этта, бульдозер деревней проперся, дак ведь изба трясется, — посетовал Василий Капитонович. Он сидел, облокотившись на колени, обут был в валенки-обрезки, на голове защитного цвета картуз, какой редко теперь встретишь. Его, пожалуй, больше всех удручало нежданное нашествие на деревню. — Как не вспомянешь прежнюю-то жись: все шло по заведенному уставу, все было понятное, а нынче является черт-те знает кто и хозяйничает, как заблагорассудится. Хоть бы помереть дали спокойно, дак смерти-то не купишь.
— Ты, Василий Капитонович, не туда повел, — вмешался Андрей Александрович. — Чего плохого, если дорогу строят? Я, к примеру, с самой войны в Абросимове не бывал, а по хорошей дороге съезжу обязательно.
Спроси-ка шоферов, сколько оне помаялись с бездорожицей.
— Правильно, Александрович, — поддержал Тарантин. — Бывало, поедем хлеб сдавать на станцию, застрянем где-нибудь в Чучмарах, дак и ночуем. Теперь вон какую просеку просадили, как проспект, с нашего поля Савино видно.
— Так-то оно так, а вот чего в бору, выше по реке, затевают строить? Видали, мост налаживают, матерьялы везут на тракторах, все туда, по Кологривскому волоку. — Евсеночкин многозначительно покосился на собеседников, словно ему было известно больше, чем другим. — Может, такой объект, что и водички после него из реки не глотнешь?
— Сверху видней, что делать, — обронил свое редкое слово Егор, безучастно сосавший папиросу. Он сидел чуть поодаль от мужиков, на березовом корне, четвертый год был на первой группе — чего уж тревожиться.
— С той высоты нашего брата могут и не заметить, — не унимался Евсеночкин. — Есть Шумилино или нет его, кому какая печаль.
Не верилось его предсказаниям, ведь шел май, начинавшееся лето каждому сулило свои надежды. Дни были сухи и долги, небо — чисто, без малейшей помарочки. Белой кипенью вспухали по огородам и над рекой черемухи; зеленым туманом окинуло шумилинские березы, при виде которых согревалась душа, и сама жизнь под ними еще казалась прочной.
Ослабел нагулявшийся за день ветерок, прояснился после машин воздух. Дорожники угомонились, только доносился с поля рокоток трактора: свой, привычный.
Но вдруг над прогоном снова поднялась пыль — узнали колхозный грузовик. Ерофеев не проехал мимо, вышел из кабины. Усадили его на средину лавочки, мол, покури да скажи председательское слово. Этот не чета Охапкину: в рюмку не заглядывает, всегда подтянутый, в костюме и при галстуке на городской манер. Ему, пожалуй, около пятидесяти, только залысины на лбу глубокие. Мужик рассудительный, сам в любую работу не суется, а дело ведет.
— Вот,
Лучше, чем жили, — весело ответил Ерофеев.
— С одной стороны берег подкапывают, с другой — шоссейка напирает: прямо на деревню или стороной она пойдет? Не тронут нас? — спросил Евсеночкин, прощупывая председателя заблаговременно недоверчивым взглядом.
— Не тронут, полем у них вешки намечены, успокоил Ерофеев.
— Небось не про нашу честь стараются, какая-то поважней причина? Не зря эти бетонные махины повезли. Поди-ка, секрет?
— Да какой секрет! — засмеялся Ерофеев. — Для леспромхоза и для нас заодно строят. Поселок там за Песомой новый будет.
— Вон что! А мы гадаем, чего затевают, сумлеваемся.
— Радоваться надо. Скоро автобусы побегут, электричество в каждую избу проведем. Сейчас у нас в селе движок тарахтит, а подключимся к государственной сети, и фермы и зерноток можно механизировать.
— Хорошо рисуешь, товарищ Ерофеев, — с подковыркой молвил Евсеночкин, — только поздновато спохватились, уж пошло наше Шумилине на полное сокращение: вся инвалидная команда тутотка.
— Да, народу в деревнях не густо. У вас еще с десяток работающих в бригаде наберется, а в Бакланове — одни старики, и всего пять дворов. Что с ними делать? Тоже без электричества не оставишь, пусть хоть на старости лет попользуются, потому что в долгу мы перед этими людьки.
— Правильно, Степан Данилович, — одобрил Тарантин. — Мы сами к той категории относимся, отстрадовали свое.
— Я разослал письма парням, которые службу заканчивают, думаю, некоторые вернутся домой. Вот он, — показал Ерофеев на шофера Гошку Капустина, коренастого парня с оттопыренными, красно просвечивающими на солнце ушами, сидевшего по-турецки на траве. — Пришел из армии, женился, нынче квартиру получил.
— В Ильинском, понятно, около мэтээс народ держится, — сказал Андрей Александрович, имея в виду и своего сына.
— Вы, товарищи, знаете, что МТС ликвидируется. Как раз по этому вопросу ездил в район.
— Как же без нее? — насторожился Евсеночкин. — Все твердили в газетах: МТС — главная сила в сельском хозяйстве, и вдруг не потребовалась?
— Технику распродадут по колхозам, у земли и у машин будет один хозяин. Мы, например, не смогли на посевную приобрести необходимую технику, но уборочную проведем уже своими машинами. На будущий год, и мастерские МТС достанутся нам — в долг берем. Просто повезло, в других колхозах и навесов-то нет. Будут свои механизаторы и шоферы, свой механик и главный инженер — никакой обезлички. Обождите, настанет время, кое-кто из города в деревню двинется.
— Сказки! Это уж ты, дорогой товарищ, не туда хватил, — точно обрадовавшись, заерзал на лавке Евсеночкин. — Я подсчитывал, только в Ленинграде наших, шумилинских двадцать два человека, и что-то никого не поманивает обратно? А? — Поприщурил свои водянистоголубые щелки на председателя.
— Лет через десять, может быть, и поманит.
— Нам до тое поры не дожить, — подтолкнув большим пальцем картуз, сказал Василий Капитонович.
— Нет, конечно, и думать нечего. Десять лет! Хе-хе! — весело хохотнул Евсеночкин. Его нос еще больше заострился, в выражении лица было что-то птичье, казалось, он мог клюнуть собеседника. — А ежели какая неувязка в международном вопросе?