Кологривский волок
Шрифт:
Всю дорогу Сергей бежал, как будто еще мог поправить случившееся; бежалось тяжело, точно во сне, четыре километра от Ильинского показались слишком долгими. Влетел в избу и, не замечая ни заплаканной матери, ни тещи, оглушенно замер посреди передней. Отец лежал на двух сдвинутых лавках под образами, его уже обмыли и обрядили в новый костюм, который не пришлось, носить при жизни; большие мосластые руки навеки успокоенно скрестились на груди, прокуренные усы обникли.
Сергей надломленно опустился на колени, плечи: его содрогались. Побарывая удушливый спазм, он винился перед отцом:
— Папа! Папа! Ты слышишь меня?.. Как же это, а?.. Зачем я на работу-то ушел? Сидеть бы надо
Сбылось предсказание стариков, но кто бы мог подумать, что выбор падет на отца. Легко, не докучая никому, жил, легко и умер. Где взять ту живительную воду, которая могла бы воскресить его? Нет такого средства.
Верушка приехала по-студенчески скоро. Алексея ждали двое бесконечных суток — служба, и все это время, денно и нощно, в избе монотонно гудел голос Агафьи Голубихи, пришедшей читать псалтырь. Соорудив себе нечто вроде конторки из посылочного ящика, она читала стоя, показывала пример усердия перед богом и очень гордилась своей «ученостью» перед другими старухами. Ей старались не мешать, и, если кто-то неосторожно нарушал тишину, она строго взглядывала поверх очков, не переставая твердить наизусть выученное. Этот нудный и бесстрастный, как пламя лампадки, голос угнетал более всего.
Утром третьего дня Сергей с братом принесли гроб от Федора Тарантина: тот изготовил для себя, да, видно, поспешил. Голубиха, соблюдая обычай, распорядилась, чтобы нарубили веников: русский человек неразлучен с березой, сопровождает она его и в последний путь. Нет, не жестко, ему ложе из березовых веток, не жестка и подушка, набитая ими.
Пришли попрощаться с покойным все деревенские. Когда очередь дошла до Сергея, в нем снова ослабла самая стержневая пружина, глаза застлало туманом, не видя отца, припал к его холодному лбу и глухо выдавил из себя:
— Прощай, папа!
В пору было успокаивать голосивших мать и сестренку, а он не мог сладить с собой. Алексей держался молодцом, может быть, так и положено военному. Вдвоем, без посторонней помощи, несли братья свою скорбную ношу до тракторных саней, и долго, пока не выехали за деревню, ветер трепал волосы на их непокрытых головах.
Без музыки, без лишних слов похоронили старого солдата. На поминках, где за одним столом поместились все шумилинские жители, захмелевшие старики жалели его, корили неразборчивую смерть, дескать, и впрямь слепая, берет кого попадя, а не по старшинству. Снова вполне серьезно пытались угадать, чей теперь черед отправляться в невозвратимую дорогу, и, что удивляло Сергея, нисколько не страшились этого, как будто были убеждены в существовании другой жизни, не столь краткой.
Когда кончилось горькое застолье и Карпухины остались одни, чувствуя себя потерянно в родной избе, на глаза Сергею попалась отцовская ходуля, стоявшая в углу возле печки. Некоторое время с забывчивой рассеянностью смотрел на нее, как на странный предмет, непонятно как очутившийся здесь, совершенно ненужный теперь и неуместный, потому что липший раз напоминал об отце.
— Сжечь ее надо, чтобы глаза не мозолила, — с трудом, через комок, застрявший в горле, сказал он.
— Пусть хранится, — возразил Алексей.
— Ни к чему такая память.
— Смотри, тебе здесь жить. Я вот что думаю, братуха, — пустился в далекие рассуждения Алексей, — мать, пожалуй, заберу к себе. Чего ей одной-то зимовать? А ты с семьей перейдешь от тещи сюда, в свой дом. Как ты на это смотришь?
Сергей без одобрения относился к затее брата и, слушая его хмельные речи, понимал, что все это пустой разговор, никуда
— Ну, как ты думаешь? — повторил он свою навязчивую мысль и озабоченно поморщил лоб, навалившись на стол.
— Надо нам выпить, еще раз помянуть папу, а то ведь утром уедешь, — ответил Сергей.
Он сам уже был отцом двоих детей, но, как ему казалось, по-настоящему понял жизнь только сейчас.
14
После небывало снежной и метельной зимы — сугробы намело под застрехи сараев — пришла запоздалая весна. Снова открылось небо, разрумянились побледневшие от холодов зори, снова засверкал в полях отполированный солнцем и ветром наст, и стало вокруг просторно, гулко, ясно, так что уставали глаза, отвыкнув от такого обилия света. Днями сгоняло с крыш скупую еще капель и подтачивало сугробы у стен и завалинок, а потом приспело настоящее южное тепло, и заморозки ослабли, ночи сделались какие-то бархатистые, с колдовской синью в крупнозвездном небе, точно оно отволгло и звезды разбухли. Верные своей родине, появились на шумилинских березах скворцы, зажурчали над проталинами жаворонки, забормотали по опушкам лесов тетерева, смущая душу каким-то неясным позывом.
Паводок оказался дружным: в одну ночь с грохотом пронесло лед, и Песома неукротимо взыграла, захлестнув луга с остатками сена около стожаров. Напор воды был настолько велик, что там, где река скатывается по каменистым Портомоям в Шумилиху и с разбега упирается в песчаную осыпь, она пробила новое русло, спрямляя свой путь. Пока, в половодье, оставалась проточной и прежняя излука, но ей уже была уготована участь старицы.
В один из таких весенних дней Сергей Карпухин вышел из дому не в спецовке, как обычно, направляясь на работу в Ильинское, а в костюме, что сразу привлекло внимание соседа Павла Евсеночкина. Тот с нескрываемым любопытством приблизился, спросил, подержавшись за козырек кепки:
— Куда это при таком параде?
— В партию собираюсь вступать — собрание сегодня.
Павел поприщурился, скосив на него глаза. Не поверил.
— Полно-ка выдумывать-то!
Сергея оскорбило не само сомнение, а пренебрежительность тона, которым оно было высказано.
— Что, или не гожусь?
— Може, и годишься, да без тебя большевики обойдутся, — вроде бы шуткой отделался Евсеночкин.
— Без меня не обойдутся, — не потому что был в этом уверен, а наперекор подковыристому соседу ответил Сергей. — Сам Ерофеев рекомендацию дал.
— Мы вот, к примеру сказать, и без того не хуже людей век прожили. Что ты думаешь, оне, партейные-то, лучше работают али меньше вино пьют? Про Ерофеева не скажу, а возьми Охапкина: колхоз пропил, теперь в сельпе вином окатывается.
— Охапкин — это пережиток, — определил Сергей.
— Как хошь считай, только он всю жизнь в начальстве ходит. Ну-ну, валяй, ваше дело молодое, обнадежливое.
Себе на уме мужик. Пощипывает рыжий подбородок, затаенно ухмыляется, как будто уличил тебя в какой-то глупости. Поговорить с таким пять минут, словно паутиной облепит — на весь день испортишь себе настроение. И Сергей засомневался: может быть, и правда в партии достаточно народу и без него? Хватает людей с образованием, не то что рядовых механизаторов. Если бы Ерофеев не предложил ему написать заявление, он бы и не осмелился это сделать. «Дернуло встретиться с чертом гнусавым! — сердито думал он о Евсеночкине. — Только и знает, что критику наводить. Впрочем, чего его слушать-то: сам всегда пятится от колхозной работы».