Кологривский волок
Шрифт:
— Серега, колосья кусаются! — хитрила Танька. — Слышь, гремит. Я говорила, что гроза.
Грянуло далеко и глухо, как если бы перевернули огромный кованый сундук, но это не потревожило покой полей. Дремала едва заколосившаяся рожь. Со всех сторон чикали неутомимые кузнечики. Редкие звезды скупо слезились в зеленовато-глубоком небе. И не хотелось спешить домой, мягким ковром стелилась под ноги дорога. Еще постояли на мостике в овраге. Словно бы специально для них зачокал соловей, редкий гость в здешних местах, и поет он совсем не так, как южные его собратья: коротко, сбивчиво, без того самозабвенного азарта, который рождается
— Я ни разу не видел соловья.
— Я тоже. Говорят, махонький такой, серенький.
— Зато голос…
— Весной у них лучше получается, сейчас они больше молчат. Этот какой-то непутевый: гроза рядом, а он распелся.
Пристыженный певец конфузливо замолчал. Быть может, смутил его неожиданный ночной свет? Серега с Танькой тоже спохватились, прибавили шагу. Молнии уже хлопали крыльями низко над полем. Гром настигал, ударяя с удалой раскатистостью, будто позади рушилась земля. Ветер упал откуда-то сверху, расплескал рожь: шипящий вал дождя катился по пятам и догнал, теплой картечью брызнул в спину.
Танька сбросила тапочки, побежала босиком, взвизгивая от дождяной щекотки. Серега тоже снял шагреневые ботинки и, подметая клешами прибитую дождем пыль, помчался к деревне. Было что-то шальное, дикарское в этом беге, в яростных вспышках молний и подхлестывающих раскатах грома.
Добежали до риги, прижались к стене, чтобы отдышаться и переждать ливень.
— Меня всю до ниточки вымочило, — ежилась Танька, отжимая мокрые косы. Платье плотно облепило ее тело, острее обозначились выпуклые ключицы и бугорки грудей.
— Накинь на плечи.
Она утонула в большущем его пиджаке и тихо засмеялась. Почему-то совсем не пугала ночная гроза, напротив, было любопытно наблюдать ее. Молния то стегала плеткой-семихвосткой по темному небу, пытаясь дотянуться до земли, то обессиленно металась жар-птицей над полем, освещая покорную рожь, прясла огородов, ивняк около окопов. Их выкопали в первый год войны, на всякий случай. Не пригодились, травой зарастают, а лучше бы совсем сровнять, чтобы не напоминали.
Серегино лицо, резко очерченное тенями, — казалось бледным, робкий пушок под губами серебрился при каждом сполохе: по виску от спутанных русых волос скатывались капли дождя. Таньке хотелось смахнуть их, она втайне была довольна, что дождь не убывает, весело дробит по дранке, удерживая в приятном плену.
— Серега, знаешь новость? Я на почте буду работать телефонисткой! — Танька, как бы подзадоривая, показала кончик языка. — Семен Михайлович обещал взять.
— Каждый день в Илышское надо топать, быстро угореешь.
— Нисколечко. Иван с Люськой ходят в МТС, а я что?
— Попробуй, — продолжал сомневаться Серега.
— Ты будешь служить далеко-далеко, а я тебя позову по телефону. Здорово!
Серега взялся за, лацканы пиджака, повернул к себе Танькино взволнованное лицо: была доверчивая ясность в каждой его черточке. И сомнения сами собой улетучились, поверилось, что станет она телефонисткой, и уже представился зимний вечер: желтый свет из окошка почты падает со второго этажа на правленскую гору, березы и провода пухнут от инея, мерзло гудит в столбах: Танька дежурит у коммутатора, а голос ее бежит по проводам за тысячи километров и находит его…
Небо раскололось над самой ригой, и, кажется, еще сильней хлынул дождь.
— Мама страсть как боится грозы, — спохватилась Танька.
— Скажешь,
От мокрых волос ее пахло снеговой прохладой, а губы дышали горячо, через рубашку чувствовалось. Серега на какое-то мгновение поймал их, и она резко отшатнулась, точно оттолкнуло грозовым разрядом.
— Воспользовался, что руки заняты!
Выскользнула из пиджака, побежала, разбрызгивая чистые лужи. В сполохах молний ноги ее казались ослепительно белыми.
Серега накинул пиджак и не спеша, как если бы дождя и вовсе не было, пошлепал к дому. Бегство Таньки не смутило его, потому что почувствовал и по ее глазам, и по голосу, что она ничуть не обиделась.
Как всегда в грозу, мать с бабкой бродили по избе, проверяли, закрыты ли вьюшки, заслонки, самовар, переживая, заглядывали в окна. Когда изба будто бы оседала от грома, бабка торопливо шептала:
— Свят, свят, владыко небесный!
Отец тоже не спал, но лежал в кровати, посасывая самокрутку. Возле него по-заячьи, столбиком, сидел Ленька. Только невозмутимый младенческий сон Верушки не смогла перебить гроза.
— Явился наш некрут! — сказала бабка, тронув Серегу за плечо. — Наскрозъ пинжак-от?
— Велика неволя-то! Заладили чуть не каждый вечер в Ильинское ходить, наподдают вам с Витькой сельские, будете знать, — беспокоилась мать. — А тут еще гроза.
— Про што она? — Бабка придвинулась ухом к Сереге.
— Ругает.
— Чего ругать-то? Чай, не сахарный, не размок. Бывало, некругам-то уж давали погулять на слободе! Утром не будили, работой не маяли. Идут из Ильинского с гулянки, поопрокидывают прясла у прогона.
— С какой стати?
— А так позволено, забавляются. Утром батьки возьмут топоры, пойдут поправлять огороды.
— Интересно.
— Теперь не разгуляешься, некому поправлять, — сказал отец.
— Тебе в избе постлать?
— Не надо.
Серега повесил на шест около печки одежу и вышел в светелку. Кринка молока вечерней дойки стояла на подоконнике. Выпил ее, но все равно хотелось есть.
Дождь шебаршил по крыше, вкрадчиво скребся в стену. Гроза удалялась, только голубые молнии еще долго плескались за окном. Серега быстро угрелся под старым лоскутным одеялом. Белая колокольня ильинской церкви, ржаное поле, сполохи на небе и в Танькиных глазах, лунная бледность ее лица — все сливалось в одну мозаику. Представлялось, как весело гуляли в молодые бабкины годы рекруты, и радовало Серегу, что впереди еще пол-лета деревенской вольницы, теплых вечеров над рекой наедине с Танькой. И почему-то приходила на ум детская забава, когда ударяли палкой по телефонному столбу и, прикладываясь к нему ухом, слушали непонятно волнующий, напряженный звон — отзвук далекого мира.
13
Этим летом не подрядился Гриша Горбунов пастухом в Шумилине: ушел в Киево-Печерскую лавру поклониться святым мощам. Коров пасти стали по очереди. Ленька Карпухин не только за себя, но и за других пас, когда попросят, потому что летний день дорог для любой хозяйки…
Разбудил петух — мощно захлопал крыльями, слетая со стропил, загорланил, едва стукнувшись жесткими когтями о елань. Сон прижимал к подушке, будто ватой облепил тело, но Ленька, потерев кулаками глаза, поднялся, осторожно перелез через спящего Серегу и, натыкаясь на косяки, побрел на мост. Мать вышла из избы, положила ему на голову теплую ладонь: