Кологривский волок
Шрифт:
— Надо бы чего-то другое, покрасивей. — Лопатин выразительно повертел в воздухе пальцами. — А впрочем, как хочешь, Прохор так Прохор, — согласился он, усаживаясь в тарантас.
Осип задал сена, принес с пруда воды: может быть, непоеный. Конь нехотя обмакнул губы в бадейку и, услышав ободряющее подсвистывание, высосал воду.
— Может, где-то тебе и получше жилось, да обвыкнешься, и у нас авось пондравится. На Песому выпущу тебя, гуляй всю ночь господином, травы там вдоволь и вода скусная, — внушал Осип лошади, и это было признаком его хорошего настроения. — Пока тебя отпускать
Все-таки взволновало его появление новичка. Столько лет дело шло на убыль, и вдруг — пополнение, да не клячу какую-нибудь привели, а добрую ездовую лошадь. Отложил в сторону начатую веревку, стал подбирать сбрую. Все нашлось, только хомуты оказались тесны: и голову не продеть такому ломовику. Разве что бычий приспособить, тот раздвижной.
— Вот ведь ты какой несуразный вырос, — выговаривал мерину Осип. — Сено уж все смолотил? Ну и жернов! Дай-ка я померяю Бурманов хомут.
Мерин, задрав голову, отпрянул.
— Я те покажу, зимогору! Ты мне не выставляй свой немецкий норов! — погрозил он, но хомут отнес на место, вернулся с охапкой сена и со скребницей. — На, уплетай, а я буду тебя чистить, глядишь, и познакомимся. Старое имя свое забудь, теперь ты — Прохор. Не очень подходящее? Ничего. Деда моего тоже Прохором величали.
Он почесал мерину шею и, осторожно войдя в стойло, стал чистить скребницей его гладкие, вздрагивающие бока и все разговаривал с ним, будто с человеком. Быть может, как никто другой, Осип чувствовал ум лошадей, в детстве его даже пугала смышленость Рыжухи, казалось, что она просто околдована, вроде царевны-лягушки, и мучается в своей неодолимой немоте.
На другой день Осип ходил по лыки в бор. У самой Лапотной дорожки полно растет молодого липняка.
Был жаркий полдень. Птицы молча хоронились в кустах. Тяжело пахло разогретой смолой. Земля тщетно ждала дождя: пустые, как бы высохшие, облачка равнодушно кочевали в белесо-знойном небе. Даже на чутких осинах никла листва, не обнаруживая ни малейшего движения воздуха.
Широким лычным ножом Осип с одного маху срубал податливые липки, надрезал кору от комля и легко сдирал ее до самой вершинки. Кора тотчас же сворачивалась в жесткую трубочку и принимала первоначальный вид, так что лыки были похожи на нетронутые хлыстики. «Сколько силы-то в земле, елки зеленые! — дивился он. — Каждое лето рублю здесь, а лышняк прет и прет. Теперь, ведомо, никому не нужны будут мои лапти: войну пережили, на поправку дело пойдет».
Он связал лыки в толстый пучок, приладил к нему подобие заплечных ремней и, взвалив ношу, пошел к волоку. Со стороны поглядеть, как будто торчмя нес на спине бревно, зениткой нацеленное в небо. Ребятишки, удившие у Портомоев рыбу, смотрели на него как на циркача, когда переходил по зыбким лавам через реку, и связка лык покачивалась из стороны в сторону. Наверно, от быстрого течения под лавами закружилась голова, снова, подобно вчерашнему, затмение, сгустилось в глазах. Приостановился, крепче сжал березовый поручень, подождав, когда отпустит сердце.
На своем берегу сел, вытирая грязной кепкой лицо. «Что-то шибко раскис, —
Ребята, высоко закатав штаны, стояли в воде, забрасывали удочки на самый стрежень. То и дело слышались шлепки поплавков: их моментально сносило вниз.
От мельничной дороги приближалось стадо, он не видел его, только слышал глухие удары ботала. В бору жаловалась на свою судьбу кукушка.
Осип достал из кармана кусок желтой льняной дуранды и стал мусолить его. Неподатлив он был для голых десен, как камень-лизунец.
Через поскотину прошла, щупая палкой землю, Фсдулиха. В свободной руке несла ведро. Неугомонная старуха.
— Ты куда это падог-то взнуздала? — насмешливо спросил Осип.
— По глину. Каменка в бане совсем провалилась.
— Сама, что ли, хочешь поправлять?
— Знамо. Я все сама.
— Ну, девка, это ты зря! До меня не трогай, ужо посмотрю.
— Тебе ведь четушку надо, а где ее взять? Ну, коли дам Захарьевне помидорной рассады. Капуста-то у вас взялась?
— Челшит помаленьку, да жучок, затряси его лихоманка, всю издырявил. Вишь, пекло какое.
Федулиха скрылась в ольховнике. Осип, стоя на коленях, приподнял свою привычную ношу и опрокинулся на бок: сердце будто спицей проткнули. Удушье подкатило к горлу, жесткой пятерней сдавило его. Судорожно схватывая губами воздух, повернулся кверху лицом. Пустое, полуденное небо начало темнеть в его глазах. Удары коровьего ботала колокольным звоном наплывали будто издалека.
Ребятишки продолжали удить рыбу, думая, что Осип просто задремал, привалившись к лыкам. Совсем рядом опускались на луговину скворцы, копошились в траве, сверкая угольной прозеленью крыльев. В конюшне требовательно проржал Прохор, наверно, на волю просился.
За рекой тосковала кукушка.
11
Серегу разбудил стук отцовской ходули по елани на повети. Успел Осип выполнить свое обещание, выстругал деревяшку, похожую на перевернутую бутыль. К ноге она крепко пристегивалась двумя ремнями, в самый раз подошла отцу, так что костыли он забросил на чердак, чтобы глаза не мозолили.
Было около шести утра: крест оконного переплета теплился в розовом квадрате, отпечатавшемся на дверях светелки. Отец открыл дверь, и крест упал на елань. Ленька поворочался, откатился к стенке, но не проснулся — сладок зоревой сон.
— Ты чего, пап? — спросил Серега.
— Да так, не спится что-то. — Присел на кровать. — Ключ от кузницы у нас остался?
— У нас.
— Я обмозговал это дело, с матерью посоветовался и решил: в кузнице мы с тобой будем работать.
— Лопатин согласится?
— Согласится. Не боги горшки обжигают, научимся. В поле я не много напрыгаю с одной-то ногой, а около наковальни подходяще. В общем, одевайся по-военному, позавтракаем и сегодня же начнем…
Замок отперся с ржавым скрипом. Все успело поржаветь: и железки, сваленные в углу, и инструмент, к которому не прикасались почти год, даже зола в горне побурела. Мехи обросли паутиной. Затхлая вода в чане чернела под маслянисто-пыльной плёнкой.