Колокольня Кваренги: рассказы
Шрифт:
Очевидно, это уже было чересчур, потому что папа подозрительно спросил:
— Что-нибудь произошло, Моисей Соломонович?
— Нет, нет, что вы, — возразил дедушка, — просто скоро годовщина нашей революции.
Слово «нашей», произнесенное дедушкой, заставило папу содрогнуться, и он еле удержался, чтобы как следует не ответить этому «бывшему», еще совсем недавно занимавшемуся эксплуатацией человека человеком.
Это действительно было так… До того, как дедушка, после одного из постановлений, передал добровольно свою мастерскую государству, в
После добровольной отдачи мастерской, никакой речи об эксплуатации, естественно, быть не могло, дедушка сидел целыми днями дома, поскольку кому нужен бывший эксплуататор?..
Дедушкин брат Иосиф, почувствовав, что без эксплуатации ему не жить, подался в Америку, где продолжал заниматься эксплуатацией, правда, на сей раз, самого себя, продавая горячие сосиски простым труженикам в районе Бронкса…
Дед тоже было решил махнуть в Америку, но при посадке на корабль его неожиданно схватил приступ аппендицита, и он навсегда остался на родине… Потом он всегда возмущался, когда говорили, что аппендицит не опасная болезнь.
— Я прошу вас, Моисей Соломонович, — все-таки не выдержал папа, не говорить про революцию «наша». Вы к ней не имеете никакого отношения!
— Я вас не понимаю, Абрам Исаакович, — возразил дедушка, — то вы меня обвиняете, что я не принимаю революцию, а когда я ее, благодаря вашему влиянию, понемножку начинаю принимать, так вы мне заявляете, что она не моя!
— Послушайте, — сказал папа, — не трогайте революцию вашими руками… Если б не ваш аппендицит, вы бы давно уже были где-нибудь… на Уолл-Стрите…
Дедушка был добрым человеком, он прощал многое, но аппендицит… Это была его боль, его несостоявшиеся мечты, дальние, новые страны, безбрежный океан…
Для дедушки слово «аппендицит» было все равно, что для папы слово «революция». И, как папа не прощал, когда трогали его революцию, так дедушка не прощал, когда трогали его аппендицит.
— Знаете что, — произнес дедушка, — если бы не мой аппендицит — я бы вас, уважаемый Абрам Исаакович, слава богу, не узнал. Спокойной ночи.
Дедушка снял с граммофона пластинку с революционными песнями, подошел к шкафу, достал оттуда талэс, натянул его на себя и, прямо на глазах у оторопевшего папы, начал молиться… Папа растерялся, такого откровенного вызова от дедушки он еще не получал. Тем временем голос дедушки креп, он читал молитву все громче и громче, и тогда папа развернул свой потрепанный экземпляр краткого курса и, повернувшись лицом к Якову Михайловичу Свердлову, стал вслух читать его. Он читал четко, ясно, взволнованно, и его голос перекрывал голос, доносившийся из-под талэса, от восточной стены. Да, так оно и должно было быть — ведь папа читал не какую-то там библию, а пятую главу…
Но тут дедушка откашлялся и стал набирать силу.
Из-под талэса понеслись трубные звуки, и, наконец, их голоса сравнялись, их фразы
Папа не мог допустить такого. Он собрал все свои силы и на некоторое время вновь захватил лидерство:
— «На всех этапах социалистического строительства», — гремел папин голос.
— «Барахату адонай», — доносилось из восточного угла.
— «Под непосредственным руководством…», — кричал папа, и вдруг его голос сел… Видимо, сказались многочисленные выступления в области, когда он подымал сельское хозяйство и литературу. — «Наш мудрый вождь и учитель», — хрипел папа.
— Что с вами, Абрам Исаакович? — поинтересовался дедушка из восточного угла. — Вам помочь?
— «Наше неустанное движение вперед…», — продолжал хрипеть папа, — «…под знаменем всепобеждающего…»
И тут дедушка доказал, что он является благородным человеком. Он отложил сидер, снял талэс и спрятал все это в шкаф, хотя мог еще читать и читать своим голосом, закаленным за долгие годы пения в синагогальном хоре.
Папа же, несмотря на это, почти шепотом все же дочитал главу до конца и только после этого пошел спать…
Назавтра, не успел папа придти на работу, как его тут же вызвали к Первому секретарю. Первый был явно встревожен. Он кругами ходил вокруг стола, на котором лежало папино личное дело, время от времени открывал и закрывал его и задумчиво покачивал головой. Создавалось впечатление, что он его учил наизусть…
— Абрам, — сказал Первый, когда папа вошел, — кто была твоя бабушка?
— Еврейка, — ответил папа, видимо растерявшись.
— Ты меня не понял, Абрам, — пояснил Первый. — Я спрашиваю, чем она занималась до семнадцатого года?..
Папа обрадовался.
— Она умерла, — радостно сказал он, — еще в прошлом веке…
Но Первый был начеку.
— А чем она занималась в прошлом веке?..
Папа не знал.
— Я не в курсе, — ответил он…
— Это не ответ члена партии… с двадцать пятого года, — сказал он, заглядывая в папку, — может быть, все оттуда и пошло…
— Что пошло? — растерялся папа. — Что вы имеете в виду?
— А дедушка? — перебил Первый.
— Еврей, — опять ответил папа. Он настолько растерялся, что говорил невпопад.
Первый внимательно посмотрел на папу.
— В тебе явно живы националистические предрассудки, — сказал он, — я спрашиваю, чем занимался дедушка?
Это был коварный вопрос. Папа знал, кем был дедушка, но старался забыть… Дедушка был богач. У него была коза. Тощая, вялая, но живая… Она блеяла на все местечко, так что каждый еврей знал, что у Шлойме есть коза — тощая, вялая, но живая… Долгие годы семья богатого папиного дедушки решала почти гамлетовский вопрос — быть козе или не быть, зарезать ее или нет. Дело в том, что хотя семья была богатой, есть в ней было нечего. Они никогда бы и не решили этот вопрос, если б однажды его не решила сама коза — она издохла… Дедушка не смог пережить этого.