Колокольня Кваренги: рассказы
Шрифт:
Пока Первый думал, как же такое могло получиться, я первый раз в жизни описал Первого… Видимо, это было непринято, потому что все члены бюро осуждающе посмотрели на меня. Первый тоже опешил. Его действительно до этого, видимо, никто не описывал.
— Что происходит? — спросил он, глядя почему-то на дедушку. — Вы мне что, его специально передали?
— Я извиняюсь, — ответил дедушка, — раз это ваш сын, с него и спрашивайте… Но если вы не против — я могу его перепеленать.
Он снял меня
В это время Первый переодевался в папин выходной костюм…
Первый был гораздо выше папы, и костюм лез с трудом, но все-таки помощью Ивана Семеновича, который был неместный и недавно прибыл с Урала, его удалось натянуть… И тут все присутствующие увидели, что на первом секретаре сидит почти новый черный еврейский лапсердак.
Первый, видимо, не чувствовал, что он натянул на себя, потому что он одернул лапсердак, молодцевато расправил плечи и сказал, что чувствует себя в нем довольно уютно.
И только было члены бюро начали обдумывать, как выйти из этого щекотливого положения, да еще чтобы не узнал Первый, как вдруг дедушка закричал на всю комнату:
— Ой Вэй! — закричал дедушка. — Да что ж это такое! Вы только посмотрите, что это…
Все бросились к дедушке и их глазам представилась ужасающая картина: сын Первого секретаря, Петр — был обрезан…
Конечно, это был я, но бюро-то единогласно проголосовало, что я — Петр…
Первый стоял в черном лапсердаке, бледный, как смерть, и молчал.
— Хаим Кудрявый, — наконец произнес он, — вы сделали обрезание не ему, вы сделали обрезание мне… Да, да, несмотря на то, что мне его уже когда-то сделали, вы подрезали мне все крылья, Хаим Кудрявый… Все крылья…
Все стояли как на похоронах, все, кроме Второго, который уже готовился стать Первым. Он тоже стоял понуро, но совсем не как на похоронах… По его лицу можно было догадаться, что он уже готовит главную речь.
— Сняли бы хотя бы лапсердак, — презрительно бросил он Первому, и все одобрительно закивали головами…
— Какой еще лапсердак? — еле выдавил Первый. — Вам мало, что у меня подрезаны крылья.
— На вас лапсердак! — повторил Второй и сплюнул.
Первый оглядел себя, и в его глазах потемнело.
— Помогите снять, — сумел выдавить он, но ни один из членов бюро, так дружно помогавших натягивать, даже не шелохнулся.
И только Иван Семенович, который был неместный и прибыл недавно с Урала, помог ему…
— Боже мой, что тут происходит? — вдруг взревел Хаим Кудрявый, — вос туцах?! Я вам одолжил необрезанного, вы что мне возвращаете, я вас спрашиваю, ЧТО?!
Потрясая в воздухе кулаками, он начал наступление на дедушку.
— Вы что шумите, — спокойно ответил дедушка, — шрай ныт! Можно подумать, что вы не собирались
— Я?! — вскипел Хаим Кудрявый. — Да я не посмотрю на бюро и вырву твою паршивую бороду… — Какая ложь, — бросил он в сторону Первого.
— О, ты уже стал антисемитом… — сказал дедушка. — Раньше мне это пытались сделать казаки, теперь ты… Обзови меня еще жидовской мордой, и ты уже можешь отправляться в Запорожскую Сечь… Я сейчас приглашу сюда Нусида, и пусть он сам все расскажет.
Все знали, что Нусид занимался в городе незаконным обрезанием младенцев, хотя официально числился в пожарной команде младшим брандмейстером.
— Мало ли что скажет этот безумный, — отвечал Хаим. — Действительно, Наум Лазаревич, я только сейчас вспомнил. Оказывается, была такая мысль, и мы собирались это сделать, черт бы нас подрал, завтра… Но скажите мне, Наум Лазаревич, разве может произойти сегодня то, что мы собирались сделать завтра?
Несколько минут, проведенных Наумом Лазаревичем без лапсердака, видимо сделали свое дело. К нему возвратились силы, ясность мысли и глубокая убежденность в правоте своего дела.
— То, что должно было случиться завтра, — убежденно произнес он, — не может случиться сегодня. Кто за?
Все посмотрели на Второго, который уже вот-вот должен был стать Первым.
Второй ехидно улыбался. И никто из членов бюро, включая Ивана Семеновича, который был неместным и недавно прибыл с Урала, никто из членов, долгие годы синхронно поднимавших руку вместе с Первым, не поднял ее.
Первый все понял. Он молча подошёл ко мне, неумело завернул в одеяло и, не глядя ни на кого, пошел к выходу.
Он, видимо, был сильным человеком, и умирал с музыкой…
И тут дедушка, откуда только взялись силы, бросился и выхватил меня из рук первого секретаря.
— Идите вы все к черту, — кричал дедушка, — с вашим бюро, с вашими решениями, с вашим «единогласно», с вашим Абрам Исааковичем и лично с вами, Наум Лазаревич. Фабренд золс ту верен. Это мой внук, это мой Гиршл, и я его никогда не обменяю на вашего необрезанного.
Все, как никогда, слитно сплотились вокруг Первого, и ехидная улыбка сползла с лица Второго.
Первый стоял взволнованный и гордый, таким его видели только один раз, после того, как в Кремле ему чуть было не пожал руку Вождь и Учитель всего человечества.
— О вашей улыбочке мы поговорим отдельно, — четко произнес он и презрительно добавил: — Джоконда!
Видимо, последнее слово начисто сразило Второго.
— Зачем же так, Наум Лазаревич? — чуть не плача произнес он. — Я, действительно, одно время был левым эсером, был правым, центристом, уклонистом и даже попутчиком, но Джокондой, простите, не был…