Колония нескучного режима

Ряжский Григорий Викторович

— У нас всё по плану? — спросил Боб. — Я имею в виду завтра.

Сева не колебался, ответ был давно ясен:

— Боб, это невозможно, я уже тебе говорил. До тех пор, пока… Ну, ты сам знаешь, пока — что…

Хоффман помолчал. Затем сказал:

— Я не хотел тебя расстраивать. Но раз в этом деле для тебя всё так важно, скажу… — Сева ощутил, как лёгкая судорога пробежала чуть ниже колен, прихватив икры ног. Причин для этого не было, но он почувствовал, что сейчас будут. И оказался прав. — Сева, Ниццу вчера арестовали. Подробностей не знаю. Я Кире вчера вечером звонил потрепаться. Она еле говорила, голос дрожал. Сказала, Ниццу вчера днём забрали на Красной площади: она вышла к Лобному месту и плакат развернула. Кажется, «Оккупанты, вон из свободной Чехословакии!» или типа того. В общем, откровенно повторила акцию, которую накануне восемь человек устроили, там же.

Сева не ответил. Он стоял, замерев,

с трубкой около уха и думал… То, что Ницца способна на такой поступок, он знал. Но то, что она пойдёт и совершит его, теперь, после того, что произошло, плюнув на всё и на всех: на себя, на него, на отца, на остальных, — он не мог предположить. Это плохо укладывалось в голове, не находилось нужного места, чтобы как-то остановить этот обрывок мысли, скользкий, как плоский обмылок, зафиксировать его в сознании и вдумчиво исследовать. Он стоял и думал о том, что отныне он порвал с прежней жизнью и вступил в другую. Незнакомую. Чужую. Тоже по-своему страшную, хотя и безопасную, если всё произойдёт так, как он задумал. Вернее, придумал Боб, а он лишь согласился. Согласился? Да, согласился и прилетел в этот город, чтобы убежать из него на Запад, навсегда, вычеркнув, изъяв себя оттуда, где его любили. И немало ценили. А теперь? А теперь из него выкачали воздух. Вырвали вместе с лёгкими и горлом. Да и дышать уже не обязательно. И поэтому всё остальное не имеет значения.

Почему-то вспомнилась Параша, перекладывающая у него на кухне холодец из своего эмалированного лотка в его, Севкин.

— Мира Борисовна принесть назад просила, какой наш. А в твой — переложить. И ишшо хренку сказала, штоб не забыл, када кушать станишь. С хренком всегда лутше, злей будить…

Мысли прервал голос Хоффмана:

— Так я не понял, Сев, у нас всё по плану? Ты понимаешь, что в нынешних обстоятельствах это последний шанс? Или расшифровать тебе, что последует вслед за арестом Ниццы?

И тогда он ответил, удивившись сам себе, насколько спокойно прозвучал его собственный голос:

— Да. По плану. От десяти до десяти тридцати. Завтра. У колонн. Буду. Всё! — И положил трубку.

Утром, позавтракав в отеле, они поехали в Конгресс-холл вместе: с его штатным соглядатаем, Антоном Николаевичем. В лобби Сева замедлил шаг, осмотрелся, присел в кресло, достал из портфеля доклад и, просительно взглянув на сопровождающего, сказал:

— Антон Николаич, я бы хотел минуточек десять ещё полистать тут, если вы не возражаете, — он посмотрел на часы, — а то что-нибудь важное выскочит, а мне бы не хотелось. Я вас догоню, добро?

— Не вопрос, Всеволод Львович, листайте, листайте. Я в зале буду. До встречи, — и двинул в сторону коридора, ведущего в актовый зал.

Как только его фигура скрылась за поворотом, Сева резко встал, сунул доклад в портфель и быстрым шагом пошёл к выходу из Конгресс-холла. На улице незаметно осмотрелся. «Поверился» — как называл это Боб. Ему показалось, что кругом всё было чисто. И тогда он торопливо, но так, чтобы не слишком привлекать к себе внимание, зашагал в сторону железнодорожного вокзала.

Боб уже был на месте, у колонн. Когда расстояние между ними сократилось метров до пятнадцати, Хоффман сделал ему знак глазами и слегка кивнул головой, мол, иди за мной. Сам же направился к автомобильной парковке. Сева незаметно последовал за ним. Боб подошёл к большому серого цвета «Форду» с хельсинскими номерами, открыл водительскую дверь, сел. Дождался, пока подойдёт Сева, и кивнул ему на место рядом с собой. Сева забрался в машину.

— Значит, так, теперь слушай внимательно, — вместо приветствия Боб сразу перешёл к делу. — У нас довольно мало времени. Напарник обнаружит твоё исчезновение минут через двадцать. Ещё через полчаса кое-что поймёт. Всё поймёт — ещё минут через пять. Ещё через четверть часа объявит тревогу по своим каналам. — Он завёл двигатель, и они тронулись. Куда — Сева не спрашивал, целиком полагаясь на Боба. Тот же методично и внятно продолжал вводить в курс дела: — Паром отходит ровно в двенадцать. Плывём в Стокгольм, через Балтику. Как правило, таможенники спрашивают паспорта. А могут и не спросить. Но рисковать не будем. Скоро мы остановимся, и ты переберёшься в багажник. Машину я загоню на стоянку парома. Потом, когда пройдёт пара часов, попробую тебя оттуда выпустить. У меня оплачено два билета в каюту на двоих. Перед Стокгольмом снова заберёшься в багажник. Всё понял?

— Я только не понял, для чего нам Стокгольм…

— Отвечаю. Финны выдают беглецов, у них с вашими документ подписан, на государственном уровне. Шведы — нет. Не договорились пока. Ещё вопросы?

— Где у нас слабое место? — Сева пытался успевать переваривать всё, что говорил Боб, одновременно удивляясь

такому профессиональному поведению своего друга. Но всё же сообразил задать этот свой вопрос.

— Таких мест у нас три, — не задумываясь, ответил Боб. — Первое и самое слабое — это если чекисты предпримут меры, о которых мы с тобой ничего не знаем и поэтому встречно ничего не предусмотрели. Второе и третье — если попросят открыть багажник. Здесь и в Стокгольме. Но такое бывает крайне редко. Если в Швеции потребуют, уже не страшно. Просто откроется другая тема, вот и всё. Так что всё самое неприятное, что может нас ожидать, — здесь, в Хельсинки. Будь он неладен.

— Есть ещё один довольно неприятный факт, о котором ты почему-то не вспомнил, — задумчиво проговорил Сева.

— Это какой? — напрягся Хоффман.

— То, что не состоится мой доклад о кариосистематике злаков.

Боб хмыкнул:

— Ну, злакам от этого хуже не станет. Зато в следующий раз твой доклад обрастёт интригующими подробностями, а там, глядишь, и премию отхватишь. Чего-нибудь вроде Ласкеровской. Ты как, не против? Полмиллиона долларов, кстати говоря. Я в доле?

— Что они там с ней делают? — вопросом на вопрос ответил Сева. — Били, как ты думаешь?

— Никто тебе на этот вопрос уже не ответит, — хмуро отреагировал Боб, — но что не выпустят — это наверняка. Потому что второй день подряд — это уже сознательный вызов. С расчётом на арест. Знала, на что шла. И они это хорошо понимают. А это значит, рассчитаются с ней по полной. Даже, может, сделают так, что ей будет больней, чем тем восьмерым. В общем, Ницца совершила страшную глупость. И очень смелый шаг. Отчаянный. Уважаю. Но она сама себя приговорила.

— Как будто специально к этому шла… — выговорил Сева. — А я ей в этом ещё и помог… Сказал, иди, давай, на Лобное место, протестуй! Идиот! — Он взялся за голову и замотал ею по сторонам. Только сейчас до него стал доходить весь ужас случившегося с его Ниццей. В этот самый момент, когда до собственного неотвратимого поступка оставались считаные минуты. — Понимаешь, она ведь могла просто в отместку туда пойти, чтобы доказать мне, какое я ничтожество!

— Не казни себя, — покачал головой Боб, — тебе не следует этого делать, ни по одной из причин… Слышишь? — Продолжая вести машину левой рукой, он положил правую на Севкину ладонь и слегка сжал её, по-дружески, по-мужски, выражая сострадание и поддержку. В этот момент он мысленно перебирал варианты, как наикратчайшим способом добраться до парома, так, чтобы не дать времени доктору Штерингасу передумать и принять другое, неверное решение. Роберт Хоффман был учёный, это так. Но в то же время он был и профессионал и не мог не предусмотреть одновременно нескольких вариантов развития событий. Незадолго до открытия Международной конференции по цитологии злаков в Лондоне в задачу, поставленную перед ним руководством соответствующего ведомства, того, что существовало не под научной эгидой, входило вывезти русского ученого Штерингаса на Запад, любыми путями. Лучше — используя естественные мотивы. Это — с одной стороны. С другой стороны — и это являлось одним из определяющих факторов успеха дела, — все оперативные мероприятия по переброске в одну из западных стран талантливого генетика должны были проводиться так, чтобы тот не смог заподозрить у своего друга-коллеги Роберта Хоффмана предметного интереса к его персоне, как следствие профессиональной принадлежности к одной из спецслужб Великобритании. Было ещё одно, третье соображение, руководившее Бобом в его отношениях с Севой. А именно, как он сам для себя это формулировал, «отсутствие служебного рвения» в выполнении поставленной задачи. С самого начала, сойдясь со Штерингасом, и уже позднее, живя в Москве, нередко посещая вместе с ним и его чудесной Ниццей жижинскую колонию и потому сблизившись со своим подопечным уже не по формальным признакам, а по вполне человеческим мотивам, Хоффман принял собственное решение относительно того, как и насколько ему следует склонить учёного к побегу. Решил, что, конечно же, жить Штерингасу в этой ужасной стране резона нет, но следовало принять к рассмотрению и детали, в конце концов, определяющие целесообразность такого ответственного шага в жизни его нового друга. Теперь уже Боб не хотел ухода Севки на Запад любой ценой. Решил, что сделает, конечно же, всё как положено, но пускай всё произойдёт так, как произойдёт. Тот факт, что накануне побега арестовали Ниццу, теперь, именно в этот конкретный момент, оказался ему на руку. До этого Боб не был уверен, что задуманное удастся в полной мере. Но сейчас, можно сказать, повезло. Совпало. Пускай и невольно. Хорошее совпало с очень плохим. Если подобным образом вообще можно об этом рассуждать. Но так случилось. И сейчас он вёз Севку в другую жизнь. Для начала он укроет его в багажнике арендованного автомобиля. Затем вытащит оттуда. Уже на воле, в свободной стране.