Колония нескучного режима
Шрифт:
— Как там твой конгресс? Всё хорошо, мальчик мой?
Вместо ответа Сева спросил:
— Мира Борисовна, скажите, нет каких-нибудь новостей о Ницце? Я хочу сказать, вы не знаете случайно, где она сейчас? В Москве? В Жиже?
— Нет, мой милый, я не в курсе. А что случилось?
— Да-а-а… я и сам пока не очень в курсе. Просто спросил. Извините.
— Так ты когда вернёшься, Севочка? Я думала, в субботу в Жижу вместе прокатимся, такая погода сейчас чудная. И Параша просится. Скучает по нашим. Я и сама Норочку бы повидала, маленькую. Она меня ждёт, я чувствую. Ждё-ё-ёт бабушку, ждё-ё-ёт…
— Мира Борисовна… — Он помолчал и решился: — Я не вернусь. Я никогда не вернусь в Москву. Я остаюсь на Западе. Я буду здесь жить и работать. Так получилось.
А к обеду другого дня Роберт Хоффман, штатный научный сотрудник Института селекции и генетики и по совместительству нештатный сотрудник одной из спецслужб её величества, уже встречал Севу в лондонском аэропорту Хитроу.
На четвертый день своего пребывания в Англии кандидат биологических наук Всеволод Львович Штерингас, беглый генетик из Советского Союза, получил постоянную рабочую визу, статус политического невозвращенца, профессорскую должность и лабораторию в Институте селекции растений в Кембридже. Там он предложил тему, которая была с готовностью принята, поскольку являлась одной из актуальнейших направлений для исследований конца шестидесятых. Тема касалось дальнейшего изучения карликовых сортов злаков.
В этот же день в Москве, после всех безуспешно предпринятых трёхдневных усилий по обнаружению пропавшего советского учёного, лейтенант КГБ Антон Николаевич понуро стоял перед полковником того же ведомства Владимиром Леонидовичем, докладывая детали имевшего место происшествия в поминутном изложении событий, начиная с момента прибытия в Хельсинки.
И в то же самое утро по плохо освещённому коридору Лефортовского следственного изолятора конвоир, от которого исходил нестерпимый дух перегара, вёл на допрос избитую, с не зажившими ещё ранами на лице, подследственную Наталью Ивановну Иконникову, тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, русскую, члена ВЛКСМ, студентку четвёртого курса Московского института иностранных языков им. Мориса Тореза. Предыдущие трое суток её продержали в изоляторе отделения милиции, пока решали, кто ею будет заниматься, имея в виду, что дело семерых и её дело теперь могут быть объединены в одно. Или не объединены. Но в любом случае история после наглой повторной акции наполнялась теперь очень непростым содержанием. И для того, чтобы допросить подследственную, в Лефортово прибыл заместитель начальника УКГБ по Москве и Московской области генерал-лейтенант Глеб Иванович Чапайкин лично. То, что происходило на Красной площади в течение двух дней подряд, непосредственно под окнами Кремля, навело Глеба Ивановича на серьёзные размышления, и поэтому настроение его никак нельзя было назвать приподнятым. Сначала эти отморозки, восемь штук. Потом осталось семь. Пятеро и две бабы. Но семеро — реально враги. Одну они отпустили пока, как её, Горбаневскую, так она пару дней назад по всему миру ещё одну бациллу запустила, очередную, через газеты «Руде право», «Унита», «Морнинг стар» и другие. С таким негодяйским текстом:
«Мои товарищи и я счастливы, что смогли принять участие в этой демонстрации, что смогли хоть на мгновение прорвать поток разнузданной лжи и трусливого молчания и показать, что не все граждане нашей страны согласны с насилием, которое творится от имени советского народа. Мы надеемся, что об этом узнал и узнает народ Чехословакии. И вера в
Так и произошло. Уже на следующий после демонстрации день все ещё неподцензурная пражская газета «Литерарни листы» вышла с редакционной статьёй, в которой говорилось: «Эти семь человек на Красной площади Москвы — по крайней мере семь причин, по которым мы никогда не сможем испытывать ненависть к русским».
— Суки сраные! — негодовал Чапайкин, проклиная тот день и час, когда его дармоеды не смогли вовремя остановить восьмерых умников. Эти же слова в полной мере можно было отнести и к чехам. — Семь причин, вашу мать, нашли! А за остальное всё, выходит, ненавидеть? Что обули вас, одели, войну вам выиграли, заводов понастроили? Пидоры херовы! И «зассыху» эту, молодую, на другой день, Иконникову, тоже упустили, уроды! — последние слова уже снова относились к своим. — Смотри, смелая, б…дь, оказалась… Не забоялась, что тех взяли. Получается, сознательно на арест шла, из принципа. И что же — не с одной компании они, что ли? Эта — сама по себе шла? Или специально все они так договорились и рассчитали? Чтоб с резонансом. С двойным. — Он выматерился про себя. Сильно добавляло раздражения ещё и то обстоятельство, о котором узнал сегодня утром: что какой-то там учёный наш сбежал, из Хельсинки, с Международного конгресса по химии, что ли, или ботанике какой-то. Тоже еврей, мать его. И чего им, сукам, надо? Чего дома не сидится? Всё ж им теперь можно по нынешним временам — не сажают, не стреляют, не репрессируют. А они всё туда же, к врагу поближе, к деньгам, к свободе этой, самими же придуманной.
Утром с Чапайкиным связался начальник УКГБ и нехорошо с ним поговорил. Он же сообщил о Штерингасе, выразив удивление, что вынужден узнавать о таких вещах первым. Попутно высказался насчёт повторной акции у Лобного места, сухо упомянув, что только что имел разговор с председателем Комитета, и тот открыто намекнул, что по результатам дела будут сделаны выводы. А уж Чапайкин, как никто другой, хорошо себе представлял, что означают подобные высказывания. «Выводы» — означает кадровую перестановку. А «перестановка», в свою очередь, всегда отыщет крайнего. И крайним «по Москве» окажется он, Глеб Чапайкин, как зам, курирующий направление.
После разговора с начальником УКГБ распорядился выставить усиленное круглосуточное дежурство в районе Красной площади и примыкающих к ней территорий — так, чтобы контролировалось любое движение любого объекта с возможностью его изоляции в считаные доли секунды. Нет гарантий, подумал, что завтра снова какая-нибудь сука-дрянь-малолетка не выскочит на всеобщее обозрение и не выдернет из-за пазухи какое-нибудь очередное говно. Хотя очень бы хотелось, чтобы Иконникова эта, сучара, стала в этом списке последней. Замыкающей проблему, так сказать.
Когда он зашёл в допросную, девушка была уже там. Она сидела на прикрученной к полу табуретке и смотрела прямо перед собой. Лицо её было в ссадинах и подсохших подтёках. Левый глаз заплыл и опух, его сине-фиолетовый окрас постепенно начал приобретать слабо-жёлтый оттенок. Глеб Иванович подошёл к столу, сел на стул и махнул вертухаю рукой на дверь. Тот отдал честь и вышел.
— Я генерал-лейтенант Комитета государственной безопасности. Меня зовут Глеб Иванович. Для начала хочу узнать, есть ли у вас жалобы или пожелания.
— Нет, — молча повела головой Ницца и снова уставилась в пол перед собой.
— Так, с этим ясно, — скорее себе, нежели сидящей перед ним арестованной сказал Чапайкин и продолжил допрос: — Итак, поговорим, Наталья Ивановна?
— Говорите… — Она безразлично пожала плечами: — Думаю, хорошо понимаю всё, что вы можете сказать. Не надо быть семи пядей во лбу…
Чапайкин улыбнулся:
— Ну зачем вы так, Наталья Ивановна, я же не зверь, которого запустили к вам в клетку.
— Ну да, вы не зверь, я понимаю, — качнула головой Ницца. — Вы дрессировщик. Звери у вас, как выяснилось, работают в другом месте. Настоящие, без намордников.