Колония нескучного режима

Ряжский Григорий Викторович

Сейчас Юлику Шварцу было плохо, но оказалось, что правило не срабатывает. На нём — нет. И ещё! Не в подвал же её снова затаскивать? Там уж и так сгнило всё почти за эти годы, вечно пахнет нехорошо, кислым каким-то, прелым, простуженным, вот-вот, чувствуется по всему, трубы прорвёт и зальёт всё к чертовой матери вместе с тахтой этой разваленной. А вкладываться нет резона, не своё всё же, МОСХовское, арендное. А, кстати сказать, Кира-то моложе Тришки будет ровно на столько, на сколько Триш моложе меня. Надо ж, как карта разлеглась… А с другой стороны, всё равно ведь в город туда-сюда челночить придётся, может, весь остаток жизни: хотя бы по выставкомовским делам московской организации Союз художников — да и мало ли чего ещё? Будет по крайней мере, где переночевать с удобствами. Или, может, вообще сдать подвал обратно? Отказаться. Хотя, с другой стороны, жалко. Всё же память. С Тришкой здесь

любовь их началась, спасибо Ироду-спасителю. Здесь, именно на этой развалюхе ведь понял он, постиг, наконец, простую вещь: есть женщины, с которыми спят. Есть женщины, с которыми просыпаются. А есть те, которые снятся. Триш принадлежала к последней, небесной, категории. К женщинам, сделанным из правильного мужского ребра. Из собственного. Ну а если спуститься на землю и начать думать лишь о практической пользе подвала, то и от пользы бывает вред, так-то… А вообще, она, Триш, приснилась ему в их первую совместную ночь у него на Октябрьской. И больше всё остальное уже не имело значения. В том смысле, что прочего противоположного пола побывало на той же Октябрьской — не приведи господи. И с каждой своя история, свой фасон, своя конфигурация — от интрижки на двадцать минут до многомесячной тягомотины…

А бабку всё же надо обратно в Жижу завозить, надо. Никак по-другому не сложится, чтобы всем было в этой жизни хорошо. Да и матери памятник какой-никакой заказать. Эх…

Часть 4

После встречи с генералом Чапайкиным Ницца пробыла в камере Лефортовского изолятора ещё двое суток. На третьи пришёл конвоир и приказал собираться на выход, с вещами. Все её вещи — то, что было на ней на момент задержания плюс выданные там же, в изоляторе, зубная щётка и полпачки слежавшегося в круглой картонной коробке зубного порошка подозрительно нечистого цвета. Отправили под конвоем на спецсанитарной перевозке, в ЦНИИ судебной психиатрии им. Сербского, на экспертизу. Там уже ждали. Сначала её долго вели по каким-то коридорам, затем подняли на грузовом лифте на четвёртый этаж и завели в комнату, стены которой, в отличие от камеры, были не крашеными, а оклеенными светлыми обоями в мелкий узорчик. Поперёк комнаты стоял длинный стол, на котором не было ничего, кроме стопки белых листов бумаги и цветастой хохломской банки, откуда торчали три заточенных карандаша. За столом восседала комиссия из трёх человек. В центре — Ницца сразу поняла, что он тут главный, — мордатый дядька под пятьдесят, в толстых роговых очках и в белом халате. Слева и справа от него разместились помощники: рыжеволосая, средних лет врачиха, с заметно отвислым подбородком и откровенно равнодушным взглядом, и моложавого вида доктор, улыбчивый и вертлявый. Наверное, ассистент или аспирант, решила Ницца. Конвоир молча указал ей пальцем на стоящий посреди комнаты стул. Сам же положил перед присутствующими папку с тесёмками. Главный едва заметно кивнул ему на дверь, и тот вышел. Затем он развязал тесёмки и быстро пробежал глазами текст, после чего передал скрепленные листки соседям по столу. Те так же, скорее формально, по очереди опустили в папку глаза и кивком подтвердили мордатому, что, мол, ясно, уже в курсе дела.

— Я профессор Мунц, — представился мордатый, — зовут меня Гавриил Романович. Возглавляю экспертную медицинскую психиатрическую комиссию. Это члены комиссии, — он привычным жестом кивнул налево и направо, не представляя других двоих. — Итак, начнём. Мой первый к вам вопрос, Иконникова. Вы, лично вы сами, признаёте себя душевнобольным человеком, которому требуется медицинская помощь?

Ницца хмыкнула и отрицательно покачала головой:

— С какой стати я должна себя признавать больной? Нет, разумеется, не признаю.

Мунц приподнял очки и внимательно посмотрел на испытуемую:

— Отчего вы так агрессивно реагируете на такой простой вопрос?

— Агрессивно? — пожала она плечами. — Да нет, не агрессивно. Просто вопрос сам по себе идиотский, и я не понимаю, зачем вы мне его задаёте.

— Идиотский? — Он посмотрел на коллег, и те синхронно кивнули. — Тогда другой вопрос. Не идиотский. Какую вы любите музыку? Скажем, как вы относитесь к сочинениям Шопена, Прокофьева, Вагнера?

— Я не хочу с вами это обсуждать, — спокойно ответила Ницца, — это не имеет никакого отношения к тому, за что я была задержана. При чём тут музыка? Вы ещё, может, спросите, чем отличается малая терция от подставки для нот?

Мунц протянул руку, вынул из банки карандаш и сделал пометку в лежащем перед ним деле. Оно же — история болезни.

— Оч-чень хорошо, — отчётливо проговорил он и снова глянул по очереди налево и направо. Те снова кивнули. А рыжая ещё и развела руками. — Чем в детстве

болели, знаете? — продолжил исследовать пациентку Мунц.

— Грипп, скарлатина, коклюш — полный набор среднего статистического советского ребёнка, — с явно издевательской ноткой в голосе ответила Ницца. — А что, это тоже запрещено законом?

— Нет, это разрешено, — не поднимая глаз от стола, отреагировал Мунц. — Просто для того, чтобы картина была полной, мы должны всё о вас хорошенько выяснить. А заодно кой-какие анализы сделать. Кровь, давление, пункция спинного мозга, реакция Вассермана. И прочее… — Он поднял глаза на девушку. — У вас активная половая жизнь, кстати, или пассивная? Как вы её сами оцениваете? — и впёр в Ниццу пронзительный взгляд. Та, однако, глаз не отвела. Ответила, не повышая голоса, но и не скрывая презрения:

— Не ваше собачье дело, профессор. Это никого не касается. Только меня. И я уверена, что экспертиза ваша такие вопросы тоже не предусматривает. Может, у вас у самого проблема?

Мунц улыбнулся:

— Да предусматривает, предусматривает, милочка. Это вы просто не в курсе. Я ведь не из простого любопытства, поверьте. И проблема, знаете ли, не у меня, а у вас. Лично меня, например, интересует такой вопрос. Ваш напарник по жизни, или жених, не знаю как правильно, сбежал из страны, не поставив вас в известность. Это так? Вот я и спрашиваю вас — вы с ним состояли в близких отношениях? Интимных, я имею в виду. — Ницца посмотрела на него дикими глазами, и он, на долю секунды замявшись, решил прояснить свой вопрос: — Ну, в половой связи. Чтоб совсем уж ясно было. Или это всё рассматривается как частичный результат взаимной неудовлетворённости? Это я про то, когда один любящий голубь покидает другого, обставив это таким образом, как имело место в вашем случае, психическое состояние неуравновешенной личности, то есть голубки, может в известной степени подвергнуться стрессу. И личность начинает загонять себя в устойчивую депрессию, которая нередко приводит к необратимым психическим последствиям. Иными словами, к расстройству психики. Что и нежелательно и опасно для здоровья. Вот я и пытаюсь понять…

Ницца не дала ему закончить фразу:

— Не вам это решать, слышите, вы? По какой причине я вообще сижу тут и отвечаю на ваши вопросы? И кто вообще дал вам право принимать какие-то решения, которые касаются только меня? Это моя жизнь, а не ваша. Виновата? Судите! Нет? Идите к чёртовой матери вместе с вашей реакцией Вассермана и всеми остальными пункциями! Больше я отвечать на ваши вопросы не буду. Не желаю. Это ниже моего достоинства.

Потом, годы спустя, Ницца пожалела, что тогда повела себя именно так. Возможно, та самая, первая, психиатрическая экспертиза, под председательством мордатого Мунца, могла совсем иначе повлиять на её дальнейшую судьбу. Вполне вероятно, она смогла бы полностью доказать собственную вменяемость и дело дошло бы до суда. А там, глядишь, адвокаты, туда-сюда, характеристики из института, отличница-студентка, детдомовка опять же, дочь реабилитированной матери, в прошлом сотрудницы правоохранительных советских органов. Ну и год-другой поселения. Или даже условно. И её ребенок, Иван Иконников, которого она родила в период отбывания срока в закрытой психушке тюремного типа, был бы сыном только своего отца, и она не мучилась бы почти двадцать последующих лет, пытаясь избавить себя от рвущих нутро сомнений.

Честно говоря, затеваться с этими людьми она не собиралась. Себе дороже. Но когда уже второй по счету штатный негодяй упомянул про Севу, ей вдруг показалось, что это всё не случайно. Вспомнила, как последнее время он мягко, но настойчиво постоянно возвращался в своих разговорах к отъезду из страны. И как она этому противилась, даже в отдалённо теоретическом варианте. Но бросить её Сева не мог. Этого она не допускала. Единственно разве, ему стало известно об её аресте? Но как? Это невозможно! Стоп! Возможно! Кирка! Он позвонил ей, Ницце, уже из Хельсинки, чтобы извиниться за их последнюю размолвку. Или принять её извинения, неважно. И не нашёл. Но он мог позвонить Кирке, чтобы справиться о подруге. И узнал. От Кирки. Да. Да! Да!!! Но… Нет… Нет! Нет!!! И тогда он… узнав… НЕТ!!! НЕТ!!!

И тогда, под конец этого позорного спектакля, на который попала не по своей воле, она выдала им, комиссии чёртовой, верней выкрикнула, вложив всю свою ярость в этот крик:

— Сволочи!!! Все вы сволочи и негодяи! И они и вы! Бесчестные и омерзительные! Ненавижу вас, слышите? Презираю!!!

На лице Мунца не дрогнул ни единый мускул. Он протянул руку под стол и два раза вдавил кнопку, встроенную в нижнюю поверхность столешницы. Тут же вошли два санитара. Первый навалился сверху и привычным движением скрутил Ницце руки. Второй ловко засунул ей в рот скрученную толстым жгутом тряпку.