Колосья под серпом твоим
Шрифт:
Интересно, что теперь делает Кастусь? Видимо, выехал в Вильню, а оттуда в Якушевку. Собрался подавать генерал-губернатору Назимову прошение о службе. Дадут ли? Что ж, если не дадут, он возьмется прямо за дело.
— «И теперь с надеждою ожидаем, что крепостные люди при открывающейся для них новой будущности поймут и с благодарностью примут важное пожертвование, сделанное благородным дворянством для улучшения их быта».
Какое мрачное лицо у мельника Покивача. Как смотрят на попа его ястребиные глаза. Стоит Звончикова страруха
— «Осени себя крестным знамением, православный русский народ…»
«А как быть католикам?»
— «…и призови с нами божие благословение на твой свободный труд, залог своего домашнего благополучия и блага общественного».
Поп окончил. Люди начали двигаться, кашлять.
— Еще «Положения», миряне, — сказал поп.
«Может, в «Положениях» что?» — спросил себя, наверно, каждый. Люди снова замерли.
Загорский знал: ничего не будет и в «Положениях», пусть не надеются.
Голос у попа был немного охрипший от усталости и волнения. Алесь почти не слушал его.
Поп читал о том, что помещики не обязаны наделять крестьян землей выше положенного.
— Если не обязаны, значит, и не будут, — сказал кто-то.
Алесь не посмотрел в ту сторону. Он чувствовал себя так, словно это его, невиновного, поймали на воровстве.
— «Снимается с помещиков обязанность по продовольствованию крестьян, ответственность за взносы податей, ответственность в казенных взысканиях».
Документ был, кроме всего, написан плохим русским языком. Словно бороной корни рвет на лесной стежке. Кто же это говорил, — Сперанский, кажется? — что законы умышленно нужно писать непонятно, чтоб народ обращался за разъяснениями к властям.
«М-м-м, как-кой стыд! Богатые люди. Ограбили, ободрали, бросили. У нищего посох отняли».
Поп говорит о панщине в Могилевской губернии.
Сорок мужских и тридцать женских рабочих дней в год. Если учесть, что прежде один человек со двора отрабатывал три дня в неделю даже у Кроера, то облегчение, выходит, незначительное.
Какие у людей глаза! По-видимому, теперь и они поняли. А вот и нормы наделов. Для их округи — шесть десятин (ничего, есть места по три десятины без четверти), а остальное можно отрезать в пользу пана. Как же так? До реформы надел был пятнадцать — двадцать десятин.
И пока не выкупишь, земля не мужичья, а юридически панская, и за нее надо нести повинность. Но ведь на выкуп срок не установлен, — значит, и повинность бессрочна.
И мало того. Если будет недоимка пану или общине, можно пустить с молотка все, вплоть до усадьбы мужика.
Под сводами церкви звучали слова о капитализации оброка, о выкупных суммах, о шести процентах выплаты в год. И не нашлось человека с вервием, который выгнал бы торгашей из храма. Человека этого давно и намертво прикрепили краской к куполу неправедного храма.
Было
…Когда народ стал расходиться из церкви, Алесь поздоровался с Исленьевым.
— Ко мне?
— Нет, надо еще на чтение в Суходол, — сказал старик.
— У Раубича читали?
— Читал. Эх, Александр Георгиевич, дождались мы конца святой масленицы!
Граф был растерян, и Алесь поддержал его шуткой:
— Ничего, будет еще и пасха. Неизвестно только, кто кому красное яичко поднесет.
— Наверно, мужики нам, — грустно сказал Исленьев. — И стоит.
Граф, сгорбившись, сел в возок.
Алесь с высоты пригорка видел, как брели по серому снегу белые крестьянские фигуры. Кто-то тронул его за руку. Ага, батька Когут.
— Спасибо тебе, сынок, от загорщинских.
— За что?
— Благодаря тебе не натерпелись бывшие ваши мужики срама. Вот тебе и воля.
Ушел и Когут. Алесь начал было спускаться с пригорка к своим коням, когда услышал вдруг цокот копыт. Разбрызгивая мокрый снег, скакали от церкви Вацлав и Стась Раубич. Алесь удивился, увидев их вместе. Он не знал, что все эти годы хлопцы тайком встречались.
Но ему было приятно.
— Вы что это, — притворно напустился он на них, — головы свернуть захотели?
И осекся, увидев лица Стася и Вацлава. Было странно в такой день видеть радость на чьих-то лицах.
— Алеська, братка… — захлебнулся Вацлав.
— Что?! Разве вы помирились?
— Мы и не ссорились, — покраснев, сказал Стась. — Никогда. Правда, Вацлав?
— Что такое? — спросил Алесь.
— Раубич поссорился с Ходанскими, — выпалил брат.
Глаза у самого младшего Раубича были влажными, вот-вот расплачется от радости.
— Правда, — сказал он. — Из-за тебя.
— Как?
— Прочли манифест. Ходанские разобиделись на царя страшно. И тогда отец вдруг разгневался и сказал: «А Загорский был прав, что освободил своих, не дожидаясь результатов этого грабежа. Молодчина, хлопец! Молодчина!» Те потребовали объяснений. А отец им сказал: «Франс все время говорил мне правду о нем. Просветил, видимо, его бог. А я сильно виноват перед молодым князем».
Алесь поцеловал их свежие от езды и ветра, почти детские еще лица.
— Я очень рад, Алесь, — сказал Стась. — И Майка, и Франс. А Наталка, так та аж прыгает и в ладошки бьет.
— И я рад, — сказал Алесь. — Если можешь, скажи отцу, что я приду поговорить.
— Поскакали, — сказал Вацлав Стасю. — К вам.
И они с места взяли вскачь. Алесь смотрел и улыбался. Франс не подвел. Значит, как только окончится пост, он и Майка будут жить вместе.
На миг он подумал, что вот-вот настанет сеча, и рассмеялся. Его не могли убить в бою. Для этого он слишком переполнен жизнью. Восстание было радостью. Они победят, и тогда все люди станут счастливыми. Только бы быстрее. Только бы быстрее Майка, бунт, победа, свобода, вольная Отчизна на вольной земле.